Монахиня Нина (Нина Прокопьевна Коршунова (†1997))

Валентина Сергеевна Попова

Мы работали на Карагандинской кондитерской фабрике. Фабрика была коммунистическая, все рабочие - профсоюзные, а мы в профсоюз не вступали. И на фабрике нас презирали за то, что мы верующие. Но работать мы любили и работали хорошо. Приехало однажды телевидение, чтобы снять передачу о передовых работниках. Хотели нас заснять, но начальник запретил, говорит: "Нельзя, они верующие". Нас, конечно, потом долго ругали, смеялись: "Вы много потеряли, вы такие молодые и в Бога веруете!" Мы пришли к батюшке Севастиану, рассказали ему, а он нас так утешил, ни одна мать так не утешит, как Батюшка." Да ничего, - говорит, - немножко можно потерпеть. Вы еще в доверие войдете, они вам ключи доверят и кладовщиками поставят".

Конечно, на работе нас гоняли, выгнали зимой из цеха работать на улицу в стройцех. Мы разгружали вагоны с углем и загружали в грузовики, и делали все, что придется. А потом мы сдружились с директором и с главным инженером Иваном Семеновичем. Иван Семенович приходил к нам в гости, увидел, что мы постимся, и ему это понравилось. Все расспрашивал нас о постax, о праздниках христианских и говорил: "Как вы хорошо живете! И мне бы хотелось так жить". И поставили нас кладовщиками, доверили нам ключи, и директор доверял нам свою квартиру, когда уезжал.

Монахиня Нина (Коршунова)

Когда мы работали на улице в стройцехе, я подорвала здоровье. Батюшка не благословлял больше выходить на работу. Полгода я ходила по бюллетеню. Потом Батюшка сказал: "Тебе нужно в церкви работать". И мне дали вторую группу инвалидности. Я стала работать в церкви и работаю по сей день.

Однажды у меня на руке выросла огромная шишка. А у нас, как какое горе или нужда, все бежим к Батюшке. И я пришла к нему и говорю: "Батюшка, у меня шишка на руке растет и растет. Мама говорит: "Надо операцию делать". А Батюшка в окно глядит, ручкой гладит по моей руке и говорит: "Да, большая шишка. Да нет, операцию не нужно делать". И как она исчезла, в эту минуту или позже, даже не знаю, но когда я приехала домой, шишки на руке уже не было.

Когда нам было еще лет по 15-16, мы купили билеты в кино, не взяв, конечно, на то благословения Батюшки. А Батюшка провидел это и увез нас с собой на Мелькомбинат. Там он к одним зайдет, посидит, по огороду походит, потом к другим. "Ну, мы, - говорит, - не торопимся". А мы, конечно, торопились, но помалкивали. Мать Варя с нами была, она говорит: "А девочки кудай-то торопятся". А Батюшка улыбается и дальше ходит, тянет время. Уже семь часов, уже восемь... и Батюшка говорит: "Ну, теперь уже можно идти домой". Так мы в кино и не попали. Это молодость была.

Как-то перед Рождеством Батюшка благословил меня с сестрой побелить комнату о. Петра. Пришли мы утром, и прежде, чем приступить к работе, хотели взять у Батюшки благословение, но келейница сказала: "Батюшка очень болен, нельзя". Мы расстроились, пошли работать. Все побелили, собираемся ехать домой и опять хотим взять у Батюшки благословение, а келейница снова говорит: "Батюшка больной, нельзя к нему". А время было уже позднее, на улице темно. Проходим мимо батюшкиного окна, а у него свет горит, и шторки раздвинуты. Видим, в келье сидит Батюшка, а у его ног о. Анатолий Просвирник (он тогда еще учился в Академии и приехал к Батюшке на Рождественские каникулы). Я говорю сестре: "Ой, Батюшка сидит, а Вера нам не разрешила благословение взять". Ну, думаю, возьму заочно. И вот проходим мы у окна и я говорю: "Батюшка, благословите!" А сестра говорит: "Ну что ты по окнам заглядываешь? Нехорошо, Батюшка скажет". "Да он, - отвечаю, - на нас не подумает, он подумает, что это Глафира здесь бегает". И поехали домой.

На другой день приходим мы в церковь, Батюшка панихиду служит, и Глафира рядом стоит. Я беру у Батюшки благословение, а он руку мою придерживает, а к Глафире обращается: "Ты что по окнам заглядываешь?" Надо же! Глафира - в слезы, ничего не поймет. Я - к матери Анастасии (у нас, когда к Батюшке подойти недоступно, идут к матери Анастасии, она все разрешит). "Матушка, говорю, - так и так случилось, Глафира ничего не поняла и плачет. Объяснить ей?" "Не надо, - сказала матушка, - не говори, цело будет".

Батюшка хотел, чтобы мы, четыре родные сестры, жили все вместе в Караганде и говорил: "Я куплю вам дом, и вы будете там жить". А Евгения, одна из сестер, которая жила с родителями в Жалтыре Целиноградской области, написала мне в письме, что собирается выходить замуж. И вот я Батюшке рассказываю, что Женя замуж собралась, а он спрашивает: "А кто у вас еще есть?" Я говорю: "Брат старший". - "Где он работает?" - "В милиции". - "Ну, он поможет". А я думаю. "Чем же брат поможет?" А брат поехал в Жалтыр и стал ругать родителей: "Что вы думаете? Ей восемнадцать лет, а вы ее замуж отдаете! Я не разрешаю! Я беру ее к себе, я ее выучу, она врачом будет!" Свадьбу отменили, и брат привез Женю в Караганду. Потом брат, конечно, очень сожалел: "Напрасно я привез ее сюда, там бы она хоть замуж вышла, а здесь стала в церковь ходить". А сестра так и осталась жить с нами при Батюшке.

Иногда Батюшка у нас ночевал. "Кому заплести Батюшке косичку?" Это передать невозможно, какая радость была для нас! Мать Варвара скажет: "Девочки! На Батюшке какая-то частичка Господа, а Сам Господь какой сладкий!" Расчешешь, а волоски соберешь. У меня и сейчас волоски батюшкины есть.

Когда Батюшка был уже совсем слабеньким, и его носили в церковь на руках, Вера, келейница, к нему никого не допускала. А мне очень хотелось побыть рядом с Батюшкой. И вот Петя, Шурик несут его из церкви, а Батюшка говорит мне: "Ну, пойдём, поведу тебя по мытарствам". Я думаю: "Как же так?" - и иду за ними, а Батюшка говорит: "Заходи, заходи". Я зашла, Батюшка крестится, и мы все крестимся и, смотрю, он улыбается, подходит к столу и дает мне апельсин, яблоко и говорит: "Ну, иди!" А я боюсь идти, Вера у нас очень строгая. Хотела выйти другой дверью, а она уже на крючок закрыта и пришлось мне идти в прихожую. Тут Вера налетела на меня и давай меня трепать. Бьет, колотит: "Да как же ты могла? Батюшка больной, а ты зашла сюда?!" Здесь уже и Петя заступился, и мама моя прибежала, с ней схватились: "Ты что же делаешь? " А потом отец подбегает:

"Вредная, что ты делаешь? Батюшка сам ее благословил!" Вот такие были "мытарства", пока до двери дошла. А Батюшка улыбался: "Ну, иди!"

Когда Батюшка болел, мы не ездили ночевать домой, спали в сторожке на нарах. Боялись, что Батюшка умрет, а нас не будет при его кончине. И на Радоницу в 4 часа 45 минут я вижу во сне: Батюшка стоит в панихидной, дает своей келейнице Вере свечи и говорит: "На, раздай всем свечи", - и сам свечу зажигает. Я проснулась и говорю: "Таня, Батюшка умер". И только сказала - стучат в двери: "Батюшке плохо!" Не сказали "умер", сказали "плохо ему". Мы прибежали в келью, Батюшка лежал еще открытый, епитрахиль на нем надета. Владыка впереди стоял, Вера, Ольга Федоровна, Глафира, все стоят поникнув - Батюшка умер. А Батюшка сам первый об этом сообщил.

Таисия Григорьевна Фомина

Илларион Васильевич Фомин мне родным дедушкой был. И Батюшка был мне дедушкой. Дед Илларион остался вдовцом сорока семи лет. Остались дети четырех, семи лет и постарше. Дочь его, Мария, моя крестная, девятнадцать лет ей было тогда, всю ношу на себя приняла - всех детей подняла и дедушке помогла выжить. Наша семья приехала в Караганду 1 августа 1955 г. по благословению Батюшки. Мы поселились на Мелькомбинате. Дедушка Илларион был мирским человеком, но глубоко верующим. Он всегда молился, духовные книги читал. С молодых лет он никогда не брился до самой смерти. И Батюшку он очень чтил, они никогда не были недружелюбны. Я постоянно при дедушке была. Когда он умер, Батюшка его отпевал.

У Батюшки была духовная мудрость, любовь к сиротам, вдовам, всегда старался помочь им хоть куском хлеба. Но иногда Батюшка был очень строгим. Я хоть и родственница была, но перед Батюшкой я испытывала какой-то страх, свободно, развязанно я вести себя при нем не могла. Как-то, когда Батюшка был уже слабым, я провожала его с улицы в келью. Когда зашли в келью, рядом не оказалось келейницы, чтобы помочь ему раздеться. И я решила - сейчас я сама помогу Батюшке. Он поворачивается и говорит: "А ты что думаешь, я сам себя обслужить не могу?" Я как стояла, так и осталась. А он сам раздевается, одежду вешает." Я еще сам, - говорит, - людям помогаю". Так он поставил меня на свое место.

В Михайловку к Батюшке приезжало очень много людей, и сестры всех принимали и обслуживали. Я сначала считала это за должное, пока не поняла, как чужие люди иногда обременяют, как трудно все это вытерпеть, всю их немощь нести и за ними ухаживать. Странноприимству всех сестер надо отдать должное. Они духовные были и жили по-духовному.

Когда Батюшка умер, Владыка Иосиф не приехал на погребение. Но здесь мудрость была: приехал Владыка Питирим, и Владыка Иосиф об этом знал. Владыка Питирим был духовным чадом Батюшки, и, к тому же он был благословлен Патриархом совершить погребение. Владыка Питирим был епископом, а Владыка Иосиф - архиепископом. И чтобы не создавать ситуации, Владыка Иосиф не приехал.

После смерти Батюшки немирствия между нами не было. Если и были какие конфликты, то это - мелочи. Господь нас хранит. А что Батюшку не слушались его чада - это было, есть и будет. Это уж мы человеки такие. Нам хорошо, когда по нам говорят, а когда против нас - это нам не нравится. Ну, мы потом прощения просили.

Антонина Иванова

Я работала в шахте 10 лет. А когда по постановлению всех женщин из шахт вывели, я осталась без работы. И вот Батюшка присылает за мной, я прихожу. "Вот видишь, - говорит он, - женщина сидит? У нее больной ребенок, мальчик. Ты пойдешь с ней и будешь за ним ухаживать".

На следующий день я поехала в больницу к мальчику. Ему шел седьмой год. Он был хорошенький, хорошо воспитанный, но не ходил, был парализован. Я ночевала при нем в больнице, кормила его, возила гулять. Потом мальчика выписали домой, как безнадежного. Батюшка Севастиан сразу предсказал, что Володя жить не будет, и родителей к этому постепенно подготавливал. Но родители не могли смириться, он был у них единственный. Родители на все были готовы, все предпринимали - много врачей приглашали, какого-то китайца приводили - он иглами колол в позвоночник, прижигал, ворожеи приходили домой, но мальчик не поправлялся.

До болезни мальчика его отец сильно пил, и как напьется, так буянит, ругается. И вот он с соседом поругался во дворе, на глазах у мальчика, кто-то из них схватил топор зарубить другого, а этот шестилетний мальчик от испуга забрался на двухметровый забор и уже слезть не смог, его оттуда сняли. И сразу парализовало его, потом ослеп, речь отнялась. Мать к Батюшке поехала, плачет, Батюшка ее утешает. Семь месяцев мальчик болел. Батюшка часто приезжал, причащал его, он говорил, что этот мальчик, он - как мученик. И когда Володя умер, Батюшка послал к ним домой мать Анастасию с другими матушками. Матушки обмывали мальчика, молились, все к похоронам готовили. Мать Анастасия сидела-сидела, потом говорит: "Жени нет (это отец мальчика). Ну-ка, Петя, Коля, быстро по сараям, а то минута - и еще гроб будет". И в самом дальнем сарае нашли Женю - он уже петлю на шею одевал. И вот мать Анастасия спасла. Она тоже великая была, и Батюшка ее специально прислал. И пока не похоронили мальчика, мать Анастасия никуда не уезжала.

Панова Валентина Петровна

Наша семья жила в Целинограде, когда мы услышали в местной церкви, что в Караганде есть батюшка какой-то необыкновенный. И зимой 1955 года мы с родителями поехали в Караганду посмотреть Батюшку. Я училась тогда в девятом классе. Мы приехали, исповедались, причастились, посмотрели на Батюшку и уехали. А Батюшка действительно произвел необыкновенное впечатление. Хотя внешне это был обыкновенный человек, но когда я подходила к нему под благословение, у меня замирало сердце от благоговейного трепета, которым оно наполнялось. Я была потрясена этим чувством.

В 1956 году я закончила школу и, поскольку имела наклонность к живописи, решила ехать в Москву и поступать в Строгановское училище. В это время от батюшки Севастиана приехала наша родственница и сказала, что Батюшка не благословляет меня поступать в училище. Но билет у меня был уже куплен, я поехала и не поступила. Тогда папа привез меня в Караганду. Батюшка благословил остаться и сказал: "Будешь жить у матери Агнии и помогать ей". У матушки я прожила четыре года. Матушка тоже была необыкновенным человеком. Мы глубоко чтили ее, и что она говорила, принимали без сомнения. К ней все время шел народ - с утра до ночи, и мы всех кормили, я даже не знаю из каких достатков. Хлебосольность матушки была исключительной. Одни уходят - другие приходят, надо было снова собирать на стол. В перерывах между приемом людей матушка писала иконы. Иногда я скажу: "Матушка, ну когда же Вы будете работать? Я ворота закрою!" - "Как можно? - ответит матушка, - люди идут, надо в первую очередь людей принять". Любовь к людям она ставила превыше всего и могла все оставить из-за того, что пришел какой-то маленький человек. Люди приезжали к ней из других городов, именно к ней, к матушке, потому что чувствовали ее тепло, гостеприимство, ее доброту. И она ко всем относилась только с лаской, только с любовью. Просто от себя человек не может иметь столько тепла и доброты. Это свыше, духовная была доброта. Когда матушка умерла, люди плакали: "Умерла наша кормилица. К кому так просто будем теперь приходить, кто бы принял нас в любое время?" А меня матушка баловала. Она ничего от меня не требовала, только вкусно кормила. Придешь с работы, матушка спросит: "Ты голодная?" - "Нет, матушка, мы только что ели". - "Нет, ты голодная, я тебе что-нибудь приготовлю". И она, больная, опираясь на тумбочку, пойдет к печке и печет мне необыкновенно вкусные оладьи".

Я не могу рассказать о матушке чего-либо особенного. Мне думается, каждый день был тогда особенным. Оно вроде бы все было житейское, но это был каждодневный подвиг. С утра до ночи у нас не закрывались двери. Иногда приходили наши мальчики - Петя, Алеша, и она их встречала с благоговением. Мы смотрим и думаем: "Наверное будут священниками, раз матушка так их встречает". Помню о. Александр приходил еще подростком, а она так почтительно к нему относилась, только что под благословение не подходила. Он ведь и думать не думал о священстве, а все пошло по тому руслу, которое было уже уготовано.

Мать Анастасия - та была резче, она и в глаза могла резко сказать. У нее был такой взгляд, что казалось, она видит все внутри тебя насквозь. Я немножко ее побаивалась, хотя она тоже была очень доброй. Она любила всех угощать квасом собственного производства. Придешь, бывало, в церковь, а мать Анастасия тут же на дороге: "Кваском угостить?" - "Ну, угостите, матушка".

Мать Анастасию мы тоже почитали. Но иногда она говорила такие вещи, что мы не очень-то могли ей поверить. Она говорила, что Батюшку прославят, что его заберут отсюда. Говорила, что переменится время, распадется Советский Союз, - но для меня это было фантастикой, настолько все было тогда твердо. Еще говорила, что когда Батюшку будут забирать отсюда, чтобы и ее не забыли. Это я лично слышала, но в то время я не верила, что такое может быть.

Я даже не верила батюшкиным пророчествам о нашей семье. Когда он сказал, что семья наша из Целинограда переедет в Караганду, я возражала: "Нет, никогда этого не будет, там у нас все родственники, там старшая сестра с мужем, папа никогда сестру не оставит". А Батюшка улыбался: "Приедете и дом купите, и сад посадите и все будет у вас". Это в 59 году было, а в 60-м наша семья была уже в Караганде, и мы встречали Новый год на чемоданах.

Моей маме Батюшка предсказывал, что она умрет в дороге. И когда мама уезжала навестить кого-нибудь из родственников, мы отпускали ее с опаской. Смерть действительно произошла в дороге, но не так, как мы думали. Мама с папой разбились вместе здесь, в Караганде в 1976 году, когда на автомобиле переезжали через мост.

У меня были прекрасные родители. Очень благочестивые, добрые. Но наши старцы были теплее. Батюшка мог одно только слово сказать, и ты уже летишь от него, как на крыльях. Мирской человек не может столько любить и столько отдавать, как любили и согревали духовные.