Раиса Ивановна Кузьмичева

Наша семья была выслана из Курской области в 1931 году. Мать с отцом, двое маленьких детей и свекровь. Привезли их в Компанейск, в голую степь. Сколько глаз может окинуть до самого горизонта не было ни кустика, ни деревца. Сначала переселенцы сооружали шалашики, потом землянки построили. Антисанитария была ужасная, одежды нет, питания нет и один колодец на весь поселок, откуда воду черпали консервной банкой. Люди умирали семьями. Мои родители схоронили двоих детей и свекровь. В тряпочку их завернули, в общую могилу положили. Остались родители одни. Что они пережили — описать невозможно. Самые тяжелые были 31-й, 32-й, 33-й годы. Потом стало легче. Огородики разбили возле землянок, стали люди хлеб получать по карточкам. В 35-м году я родилась, в 38-м родился брат Николай. В 39-м году мама услышала о батюшке Севастиане, повезла брата в Большую Михайловку, и Батюшка его крестил. Батюшка сам был еще очень слабым, он в это время из Долинки освободился. И только поели немножко хлеба, война началась. Отец наш погиб под Сталинградом. А мать (она глубоко верующая была), когда получила извещение, плакала, конечно, очень и сразу дала обет Богу — мясо не есть. И до конца жизни мясо не ела. В военные годы Батюшка стал приезжать к нам в Компанейск. Всех видов и сирот он собирал вокруг себя и старался помочь им, хотя и сам жил очень бедно. В день его приезда мама просила меня взбираться на крышу и смотреть, когда Батюшка пойдет от железнодорожной станции к нашему дому. Я помню, как он шел — белая борода, белые волосы, светлый плащ, серая шляпа, с палочкой идет. Мать Варя, мать Груша с ним и все бегут к Батюшке за благословением. А я стремглав бежала к маме, и мама посылала меня в 15-й поселок сказать и там, что Батюшка приехал. Каждый его приезд был для нас праздником.

Наша семья жила почти впроголодь. День и ночь при керосиновой лампе мама крутила швейную машинку, чтобы прокормить меня и брата. Батюшка это знал. И с 42-го года он стал приглашать меня во время каникул гостить в его доме на Нижней улице. Он делал это, наверное, для того, чтобы подкормить полуголодного ребенка и укрепить веру в Бога, которую прививала мне мать. Это были самые счастливые дни моего детства. Уже по дороге в поезде радостно замирало мое сердце в ожидании предстоящей встречи. И когда я вступала на порог маленького чистого дома, где земляные полы были застланы толем и разноцветными вязаными ковриками, — он казался мне самым прекрасным местом на земле, а его обитатели — Ангелами во плоти. Я благоговела перед ними. Мать Груша, мать Варя, мать Фекла — в длинных чистых платьях, подпоясанные белыми фартуками, в белых платочках, вежливые, приветливые. Говорили всегда тихо, никогда не повышая голоса. На кухне стояла батюшкина кровать под белым идеально чистым покрывалом, а в комнате, впритык друг ко другу размещались еще три кровати, на которых спали матушки. Какую же нужно было иметь щедрую душу, чтобы живя в такой тесноте, приглашать в гости чужого ребенка, который доставлял лишь неудобства и хлопоты! И, видимо, не одну меня приглашал Батюшка. В доме всегда были люди, в том числе и дети. Одни уезжают, приезжают другие. Меня хорошо кормили, водили в баню. Часто с Батюшкой мы ходили в Зеленстрой. Батюшку там тепло встречали, а он, показывая на меня, ласково улыбался и говорил: "Смотрите, какая маленькая девочка, а уже в третьем классе!"

Узнав Батюшку еще ребенком, я невольно отметила его непохожесть на других священников. В то время в наших краях жили и другие освободившиеся из Долинки иеромонахи: о. Кифа, о. Макарий, о. Парфений, о. Кессарий, о. Пармен. Все они были хорошими священниками, но ни один из них не вызывал к себе такого благоговейного чувства, как о. Севастиан. От него исходили токи благодати, и все ощущали это. Даже внешность была у Батюшки необыкновенная: благообразное, одухотворенное лицо, проницательные темные глаза, шелковистые, как у ребенка, волосы. Батюшка был очень деликатным, тактичным, никогда никого не унизил, не оскорбил, не оборвал, он никогда не подчеркивал физических недостатков человека. И в присутствии Батюшки никому не приходило в голову сказать про кого-то, что он глухой, слепой, хромой и прочее. Вокруг Батюшки было высоконравственное поле, попадая в которое, делать подлости, говорить грубо было невозможно. У него не было особых любимчиков, ко всем он относился ровно и этим еще больше сплачивал вокруг себя людей. Везде, всегда и во всем Батюшка был тихим, скромным, и даже добрые дела он старался делать незаметно. Иногда подойдешь к нему под благословение, а он очень аккуратно сунет в руку вчетверо сложенную денежку. Часто, после его визита в наш дом, вечером, разбирая постель мы находили под покрывалом деньги. Их оставляла там по указанию Батюшки мать Груша. Видимо, Батюшка делал так из-за своей чуткости к другим, чтобы не смутить человека, не вынудить его принародно благодарить Батюшку. За 23 года моего знакомства с Батюшкой я ни разу не слышала, чтобы он когда-нибудь похвалил сам себя, поставил в пример другим. Он был совершенно лишен самолюбования и самодовольства. Напротив, часто говорил: "Я человек малограмотный, четыре класса закончил и дара слова у меня нет, и голоса у меня нет". Проповеди он чаще читал по книге, ничего от себя не прибавляя. А сидя за столом со своими духовными детьми, иногда что-нибудь рассказывал, но спокойно, скромно, не выставляя себя напоказ.

В 51-м году Батюшка купил нам маленький домик на Мелькомбинате. К этому времени многие верующие по благословению Батюшки уже переехали на Мелькомбинат из разных уголков Караганды: Майкудука, Тихоновки, Пришахтинска, Компанейска. В основном это были семьи, или, точнее, остатки семей, уцелевшие после перенесенной ими в начале 30-х годов трагедии спецпереселения. Насельники Мелькомбината — это люди с исстрадавшимися сердцами, переломанными судьбами, овдовевшие жены, осиротевшие дети. У каждого была своя боль, свои душевные раны. Были люди с тяжелыми характерами, капризные, мнительные, агрессивные, замкнутые. Но Батюшка находил подход к каждой страдающей душе. Также среди людей, окружавших старца, было много монашествующих, высланных в Караганду в годы гонений или позднее приехавших к нему из Центральной России. Они составляли костяк Карагандинской церкви. Среди них были люди уникальные, талантливые, подвижники высокой духовной жизни. В целом это была крепкая христианская община, степной казахстанский "скит", который во время безбожного коммунистического режима сумел организовать и взрастить на святой земле карагандинских лагерей Оптинский старец.

Помню, как в 1954 году я впервые услышала Рождественское всенощное бдение. Как войдя в дом, где совершалась служба, я увидела стоящих в переднем углу батюшкиной комнаты мать Варю, мать Грушу, мать Пашу, Ксению Ивановну. В черных праздничных платьях, красивые, величественные, подтянутые, ангельскими голосами, стройно и благоговейно они пели:

"С нами Бог, разумейте, языцы, и покаряйтеся, яко с нами Бог!"

Это было такое прекрасное пение, что я обомлела, по телу пошли мурашки, а душа возликовала от переполнившей ее радости и света. Я стояла притихшая, забыв все на свете и потихоньку плакала от счастья.

Так же помню, как уже в начале 60-х годов в Великий Четверг вечером после чтения 12-ти Евангелий все мелькомбинатские пошли из церкви пешком через плотину с зажженными свечами. Ночь была тихая и мы долго так шли, а свечи горели ровно, ярко. Это было трогательное и величественное зрелище. Но главное величие этого шествия заключалось в духовном единении людей. Это единение проявлялось во всех делах и событиях - больших и малых, радостных и печальных. Вот и похороны членов общины всегда были многолюдны. Никого не просили, не уговаривали, все шли сами, так как знали, что это святой долг каждого. Помню, когда в 60-м году умерла Ксения Ивановна Долгова, ее всю дорогу от дома до церкви, около семи километров, несли на руках и пели.

Что мне сказать о себе? Сейчас мне уже 61-й год. По благословению Батюшки всю жизнь я проработала медсестрой и пела в церковном хоре. И в душе моей постоянно теплится чувство благодарности к батюшке Севастиану, так по-отечески заботливо направлявшего мою жизнь на пути христианской любви к Богу и ближнему.

Татьяна Владимировна Тортенстен

Я освободилась из заключения в 1952 году. В Москву домой ехать было нельзя. Сначала я хотела выбрать себе местом жительства г. Кокчетав. Там был хороший, здоровый климат, леса, но там у меня никого не было из друзей. А в Караганде полгода тому назад обосновалась моя самая близкая приятельница, врач Р. Г. Л., с которой мы восемь лет проработали в лагерной больнице и пять лет жили в одной комнате. Многое вместе было пережито. И я приехала к ней в Караганду 31 августа 1952 г. Нашлись и еще осевшие здесь друзья. И осталась я в прокопченной, пыльной, угольной Караганде с горящими лиловыми огоньками газа на терриконах. И уже не тянуло меня к сосновому чистому воздуху Кокчетава, никуда я не хотела уезжать от дружеского тепла и душевной близости испытанных, верных друзей, и работа нашлась по душе.

В двадцатых числах октября тяжело заболела малярией Р. Г., температура 40-41° спадала на короткое время, и вновь начинался такой же тяжкий приступ. Когда приступы удалось победить, начался вдруг тяжелый бред на почве острого психоза.

Жила она в другом, дальнем от меня районе. Дочь не могла с ней справиться, вызвали "скорую", и та ночью увезла ее в психиатрическую больницу за 20 километров в г. Компанейск. Когда мы приехали туда с ее дочерью, то были совершенно ошеломлены и раздавлены. Это была не она, вид ее был страшен. Она была, как животное: хватала из наших рук продукты, которые мы ей привезли, с быстротой пихала их в рот и опять хватала. Потом стала на четвереньках ходить вокруг нас. Санитары увезли ее в палату.

Дочь рыдала неутешно. Я повезла ее к себе домой. Приехали убитые, усталые, тоже на себя не похожие. Моя квартирная хозяйка, узнав, что случилось, стала говорить мне: "Не отчаивайтесь, я вам вот что посоветую: завтра же поезжайте в Михайловку, там живет батюшка, монах, он особенный совсем. Вы его попросите, он помолится и поможет вашей больной. Поезжайте, не сомневайтесь и не бойтесь".

На другой же день я поехала в Михайловку. Открыла мне дверь мать Груша, Батюшки не было дома. Я рассказала ей, зачем приехала. Она была приветлива со мной, сказала: "Да, Вам обязательно надо поговорить с Батюшкой, рассказать ему и попросить его помочь". Она дала мне адрес, куда он пошел на требу, сказала: "У дома этого есть скамейка. Сядьте на нее и сидите. Когда услышите, что в доме запели, это значит — поминальный обед кончился, и Батюшка сразу выйдет. Он может не остановиться с Вами, он не любит останавливаться на улице, а Вы идите рядом с ним и говорите свое дело. Он хоть и будет идти, а слушать Вас будет".

Так все в точности и было. Я сидела, волнуясь, на скамейке, потом в доме запели и, как только кончили петь, сразу из калитки вышел небольшого роста старичок с седой бородой, в длинном черном пальто и в черной шапочке. Не поднимая глаз и не взглянув на меня, он легкой торопливой походкой пошел вдоль улицы. Я шла рядом и рассказывала ему о нашей беде. Он шел молча, не замедляя шага, но слушал меня внимательно. Когда я стала просить его помощи, он остановился, посмотрел на меня своими добрыми необыкновенными глазами с проникающим в душу взглядом и тихо, просто сказал: "Она не православная ведь, и неверующая". Я поразилась. "Да, — сказала я, — она лютеранка. Она не против веры, но далека". Батюшка уже шел тем же быстрым шагом. "Это ничего, что лютеранка, — сказал Батюшка, — Хорошо, я помолюсь. Навестите ее через два-три дня, и сами молитесь усердно. Ну, мне сюда, в этот дом, до свидания".

Через три дня было воскресенье, и мы с утра поездом выехали в Компанейск, в больницу. Во дворе нам встретилась медсестра и заулыбалась. "Могу вас обрадовать, — сказала она, — ваша больная второй день уже как "проснулась", ее уже перевели в санаторное отделение, вот тот дом, второй налево, идите. Она обрадуется вам".

Нас пустили прямо в палату. Р. Г. сидела на своей койке, причесанная, аккуратная, в новом халате, с прежним своим лицом и пила чай. Очень обрадовалась нам. "Как я попала сюда? Что со мной было?" — спрашивала она нас. Конечно, мы были обрадованы и изумлены, за два дня — такая перемена.

На другой день я не могла работать и сразу после обхода больных уехала из больницы благодарить Батюшку. Дома он был совсем другой, чем на улице, — ласковый, приветливый. Оставил меня у них обедать, рассказывал что-то, был веселый и о многом меня спрашивал.

Мать Груша дала мне адрес, где можно было ночевать, когда я буду приезжать на ночные батюшкины службы. Вскоре я стала батюшкиным лечащим врачом и его духовной дочерью. Жизнь моя потекла совсем по-иному. Я стала "батюшкиной".

Случилась у меня большая неприятность, пришло большое испытание и по моей же собственной вине. Я приехала в церковь, Батюшка служил. Я ушла в дальний угол, за правый клирос, стала на колени и горячо молилась, заливаясь слезами. Вдруг, как от толчка, я подняла голову и увидела Батюшку, стоявшего в углу клироса. Вернее, увидела его глаза. Он смотрел на меня в упор, серьезный и встревоженный. Я поняла, что он пришел ко мне, обеспокоенный моим душевным состоянием, хотя меня в уголке никому не было видно. Он никогда не выходил на клирос, когда сам служил. Но сейчас он пришел ради меня, выслушать мой безмолвный рассказ. Я смотрела ему в глаза и плакала, но уже не от скорби, а от "святой любви о Господе" и от того, что так легко было вверять свою душу в руки Батюшки. Печаль отошла, душа наполнилась радостью, живым ощущением счастья от сознания того, что есть Батюшка и что Господь явственно во "Святых почивает". Батюшка уже ушел и подавал возгласы из алтаря. Он совсем короткую минуту был здесь. А я все не поднималась с колен и потихоньку плакала.

Жил в поселке Тихоновка иеромонах о. Трифон. Он часто бывал у Батюшки, пел в батюшкином хоре. После открытия церкви Батюшке с помощью благочинного удалось организовать на Тихоновке и на Федоровке молитвенные дома, которые по благословению Батюшки обслуживал о. Трифон. Как-то в один из воскресных дней, после службы, подошел он к Батюшке взять благословение поехать в этот день на Федоровку. Батюшка посмотрел на него внимательно и, благословляя, сказал: "Я уже сам хотел посылать тебя туда сегодня. Только ехать нельзя, иди пешком напрямик через Зелентрест". Сказал это строго. О. Трифон удивился, потому что, хотя через Зеленстрой и было напрямик, но пешком путь был очень далекий. Но, конечно, пошел, как благословил Батюшка. Дорога лежала через лесопитомник. Пока о. Трифон пересекал его, на пути ему не встретился ни один человек. И вдруг, из-за густого кустарника выскочил молодой, здоровенный мужчина в очень взбудораженном состоянии, схватил его за руку и повлек за собой в лес, в сторону от дороги. О. Трифон очень испугался, но вынужден был повиноваться, поспешая за ним в чащу леса. "Идем, отец, идем, — приговаривал на ходу мужчина, — я давно тебя жду, весь извелся". "Вот, — думает о. Трифон, — и конец мне пришел". Когда они вошли в гущу леса, мужчина отпустил руку о. Трифона и сказал: "Ну, садись отец, на пенек, слушай меня и решай мою судьбу". И стал рассказывать: "Я очень люблю свою жену. Она молодая, красивая, умная, хорошая хозяйка. Живем мы дружно, в достатке. Очень хочется иметь детей, а их нет. И вдруг вчера от медсестры я узнал, что на прошлой неделе жена моя сделала аборт. Я всю ночь один маялся со своими думами - жены дома не было, ушла на суточное дежурство. Что же, думаю, раз так сделала, значит, ребенок не от меня, и она мне изменяет. А если от меня, то меня не любит, решила бросить. Значит, все годы мне лгала. И за эту ложь, и за то, что убила ребенка, долгожданного, решил я, что все равно простить ее не смогу. И решил, что должен ее убить. И не знаю, задремал я или забылся, только привидился мне старичок, роста небольшого, а борода большая. И говорит мне: "Ты что же это, сам все решил, ни с кем не посоветовался. Так нельзя. Посоветуйся сперва. Расскажи все мужчине пожилому, первому, кто на дороге встретится. И как он тебе скажет, так и поступай, а то ты сейчас в горячке можешь ошибиться", — и строго так говорит.

Очнулся, сел на кровати — нет никого. А ведь ясно слышал голос. Вскочил я с кровати — и бежать из дома, пока жена с дежурства не пришла. Иду по улице и думаю: "Как же я могу на улице с кем-нибудь поговорить, душу свою выложить? Кто станет меня выслушивать и вникать в мое дело?" И решил я идти в Зеленстрой и ждать, пока пойдет пожилой человек, чтобы поговорить с ним. Только правду мне скажи, истинную правду, как ты понимаешь про мою жену. Я ведь догадаюсь, если будешь вилять. Как думаешь, так и говори, а то и тебе плохо будет".

Как твое имя? - спросил его о. Трифон. — Николай.

- Я буду молиться твоему святому, святителю Николаю. Я ведь монах. Буду молиться, чтобы Николай Угодник открыл нам правду. И стал о. Трифон молиться.

- Ну вот что, Коля, - ласково сказал он после молитвы. — Жена твоя сама сейчас уже раскаивается. Она тебя любит, верна тебе. Она сейчас плачет, жалеет, что захотелось ей еще пожить свободно, без забот. Она тобой дорожит. Иди домой спокойно, прости жену. Примирись с ней и живите дружно. — Мужчина напряженно слушал, и лицо его прояснялось и прояснялось, словно безумие с него сходило. - Скоро у вас родится ребенок. Все это мне Святитель Николай сказал, я не от себя говорю.

Мужчина задрожал весь, зарыдал и повалился отцу Трифону в ноги, стал благодарить, просить прощения.

- Ведь я же и тебя мог убить, если б жену решился убить! Я бы тебя, как свидетеля боялся, я же в безумие впадал! — Ну, иди, Коля, спокойно. Иди с миром. Я тебя прощаю. О. Трифон попрощался с мужчиной и пошел, сам не свой, на Федоровку. "Как же, - думает, — Батюшка благословил меня через лес идти? Такая опасность меня там ожидала..." А когда увиделся с Батюшкой, тот встретил его с улыбкой: "Ну что, живой остался?" — "Да, батюшка, остался я жив, а мог бы и погибнуть", — обомлел о. Трифон, что Батюшка все знает. "Ну что ты говоришь, о. Трифон? Я же молился все время, зачем ты боялся? Надо было две души спасти, избавить от такого бесовского наваждения". И запретил Батюшка кому-нибудь об этом рассказывать. "Пока я жив, никому ни слова не говори. А умру — тогда как хочешь".

В 1955 году у монахини Марии, алтарницы, стала болеть верхняя губа. Губа деформировалась растущей опухолью, посинела, м. Марию повели к хирургу. Он сказал, что надо срочно оперировать, и дал направление в онкологическое отделение. Матушка пошла к старцу брать благословение на операцию, но он сказал: "Опухоль уже большая, губу срежут, а в другом месте это может проявиться. Нет, не надо делать операции. Прикладывайся к иконе Св. Троицы, что в панихидной. Бог даст, так пройдет". Через месяц мать Марию снова можно было видеть в церкви, такую же быструю и хлопотливую. "Как же вы губу вылечили?" — спросил ее кто-то. "А я не лечила ее, только к иконе Св. Троицы прикладывалась, как Батюшка благословил, опухоль стала уменьшаться и постепенно совсем пропала. Слава Богу!"

Еще подобный случай. У инокини Параскевы, которая постоянно читала Псалтирь по умершим, пониже шеи, на груди с левой стороны, появилось пятно синего цвета, которое стало расти и багроветь. В больнице ей сразу сказали, что надо немедленно ложиться на операцию и дали понять, что это рак. Заливаясь слезами, Пашенька пошла в церковь. У церковных ворот ей встретилась одна из прихожанок и посоветовала не плакать, а идти к Батюшке. Паша послушалась и пошла. Выходит от Батюшки сияющая... "Батюшка сказал: "Рак... рак... - дурак. Никуда не ходи, пройдёть" (батюшка некоторые слова выговаривал по-деревенски). И что же? Пятно стало уменьшаться, бледнеть и бесследно исчезло. И вот прошло уже 30 лет, эта инокиня приняла монашество и еще живет в очень преклонных годах.

На одном из здравпунктов нашей больницы работала медсестра Софья Васильевна. Ее муж был гл. бухгалтером треста. Трудно представить, сколько горя перенесла эта семья. Семнадцать лет назад они трагически потеряли единственного сына двенадцати лет. Мальчик пошел на балкон поливать цветы в ящике, хотел что-то поправить, перегнулся через перила и упал с пятого этажа. Родители стояли в столовой за столом, он переговаривался с ними с балкона, вдруг звонок в дверь, и мальчика вносят мертвого.

Потом посыпались новые беды. В 37-м году отца арестовали и осудили на десять лет. Для Софьи Васильевны наступили годы одиночества, преследования, безработица, голод. Но все они перенесли спокойно, перетерпели. Давно все это позади, теперь жили они в большом доме, в достатке, но... наступали пожилые годы, и бездетным супругам захотелось взять на воспитание ребенка-мальчика.

В городе Куйбышеве находился большой "Дом младенца", где были собраны круглые сироты до семи лет. Супруги собрались туда поехать и выбрать себе мальчика. Одна из духовных дочерей Батюшки сказала Софье Васильевне, что если они хотят, чтобы этот ребенок был к счастью, то надо сначала съездить к о. Севастиану и попросить благословения.

Билеты в Куйбышев были уже куплены, до отъезда оставался еще один день и Софья Васильевна с духовной дочерью старца поехали к нему. Приехав, они узнали, что Батюшка болен — лежит и никого не принимает. Вдруг Батюшка дал звонок из кельи. Спросил, кто пришел, и сказал, чтобы приехавшие зашли. Они зашли, встали на колени возле его кровати. Батюшка внимательно выслушал и, не поднимая головы с подушки, сказал: "Это хорошее желание, поезжайте. Можно взять ребенка, но только девочку. Мальчика брать нельзя". И, благословляя Софью Васильевну, повторил: "Благословляю взять девочку лет трех". Поблагодарив старца, они ушли. Софья Васильевна волновалась, как ее муж расстанется с мечтой о мальчике.

Через несколько дней супруги вернулись из Куйбышева и привезли с собой трехлетнюю девочку. Она была приветливая, ласковая, больше всего льнула к отцу, но была очень некрасивая. Не то, чтобы черты лица в отдельности были неправильны, нет, нормально было все, а в общем ребенок был некрасив. Но счастливые родители этого не замечали. Они радостно рассказывали, как произошел выбор ребенка.

Когда они оформили в канцелярии "Дома младенца" документы на взятие ребенка, им сказали: "А теперь идите, выбирайте любого, который понравится. Сейчас их будут поднимать после дневного сна и высаживать на горшки, а вы ходите между ними и выбирайте". — "Не успели мы пройти вдоль одной стены "горшечной" комнаты, — говорит Софья Васильевна, — как с другого конца комнаты подбежала к нам девочка, обхватила ручонками ногу мужа, прижалась лицом к колену и, вздрагивая всем телом, закричала: "Папа мой приехал! Мой папочка приехал!" Воспитательница оттащила ее, взяла на руки и сказала: "Не смущайтесь, выбирайте, смотрите". — "Нет, — сказал муж,— выбирать мы уже не будем. Она сама нас выбрала. Оформите нам эту девочку". Так и привезли они домой некрасивую девочку и полюбили ее за то, что она сама их "узнала". Радостно стало в доме, девочка росла веселая, очень послушная и услужливая. Обожала отца. Когда он приходил с работы домой, она бросалась снимать с его ног ботинки и несла из спальной тапочки. Стараясь помочь матери, она хватала веник и мела пол, хотя делать этого еще не умела. "Мы ничему этому ее не учили, — говорила Софья Васильевна, — все сама придумывает".

Конечно, много тепла и любви уделяли супруги ребенку, и она, не видя этого прежде, впитывала в себя родительскую ласку, как цветок воду. Через четыре года девочка пошла в школу и оказалась очень способной и прилежной. И стала она выправляться и хорошеть, исчезла ее некрасивость. Окружающие говорили: "Софья Васильевна, а дочка ваша хорошеет". А та отвечала: "Она всегда была хорошенькая".

Вот оно, благословение Батюшки и послушание ему.

Но какие тяготы, боли и беды приходилось терпеть людям, поступающим против батюшкиного совета. Особенно это касалось вопроса о замужестве. Придут просить благословения, а он прямо говорит: "Нельзя за него замуж выходить". А молодежь своевольная: "Я его люблю", или: "Я его исправлю". А потом беда — жизнь тяжелейшая. Если в семейной жизни создавалась нетерпимая обстановка, Батюшка никогда не настаивал дальше ее терпеть, даже из-за детей. Выслушает все и скажет: "Ну, что же, можно его оставить. Расходись".

В самом начале пастырского служения Батюшки в Караганде была у него духовная дочь Танечка, удивительно умная и приятная девочка с чутким и добрым сердцем. Она была очень привязана к Батюшке, и он ее сильно любил. Собралась Танечка выходить замуж за молодого красивого инженера из Алма-Аты. Батюшка не благословил. Она сначала послушалась, но потом опять стала просить благословения. Тогда он запретил строго. Батюшка много говорил с ней, убеждал оставить жениха. Но она в конце концов сказала: "Я его люблю и все буду терпеть". Когда Танечка уезжала к жениху, Батюшка плакал, просил ее одуматься, поехал на вокзал проводить ее и на вокзале просил ее только съездить в Алма-Ату и вернуться. Никто не знал другого случая, чтобы Батюшка был так настойчив. Танечка не вернулась. Жизнь ее сложилась очень несчастливо. Она перенесла много страданий, заболела туберкулезом и через два с половиной года умерла.

От многих бед спасал нас Батюшка, когда мы того и не знали, а когда знали, поражались его прозорливостью и силой молитвы. Иногда он требовал от нас какого-то решительного поступка, но чаще все происходило как-то тихо, спокойно, как вода в речке бежит. Тихое было батюшкино водительство и заступничество. Три раза в Караганде подходила смерть к моему порогу, но Батюшка не отдавал и продлил мою жизнь.

Очень поразил меня Батюшка однажды тем, как он слышит, когда к нему обращаешься мысленно.

Однажды мы вдвоем с Р. Г. возвращались в Караганду из Сарани. Автобус вел молодой человек чеченской национальности. В пути нас обогнал другой автобус, и его водитель, тоже молодой русский парень, высунув из кабины голову, крикнул чеченцу со смехом: "Тащишься, как старая кляча!" Чеченец вспыхнул, нажал на большую скорость и погнал машину, чтобы обогнать обидчика. А тот тоже прибавил газу. Несется наша машина, подскакивает на неровностях дороги так, что люди, стоящие в проходе, головами о потолок ударяются. Ужас и страх сжали сердце. Вот шоссе делает зигзаг, огибая поле со скошенной пшеницей. И, к ужасу своему, мы видим, что шофер наш, чтобы срезать расстояние, съезжает с шоссе и гонит машину по бугристому полю. Автобус скачет по кочкам, качается с боку на бок, вот-вот сорвутся колеса, и автобус повалится, ломая наши кости. Дети плачут, все просят кондуктора остановить шофера, а она сама, бледная, как бумага, кричит: "Да кто его сейчас остановит, когда он в такой дикий азарт впал?!" Понимая, что мы на краю гибели, я стала молиться, мысленно взывать к Батюшке: "Батюшка! Отец Севастиан! Спаси! Помоги!" Смотрю в окно и вижу, что первый 4 автобус остановился на шоссе, все пассажиры из него выходят, толпятся вокруг автобуса. Что такое? Колесо у автобуса свалилось. Наш шофер поехал тише, выехал на шоссе и, молча, проехал мимо первого, даже из кабины не выглянул.

На другой день была Всенощная под праздник. Я приехала в Михайловку рано и ждала в сторонке, когда Батюшка пойдет в церковь. Я хотела ему рассказать, сколько страха мы вчера натерпелись, а он сам спрашивает: "Это вы вчера мне кричали: "Батюшка, спаси да помоги?" — "Да, батюшка, я". — "Так надо же, когда меня зовешь, всё говорить: кто зовет, от чего спаси, а то мне же трудно. Слышу: "Спаси!" А кого? От чего? Ну, благополучно доехали?" Я просто обомлела: "Благополучно, батюшка".

Чудеса у Батюшки все время, только не всегда их видим и не всегда понимаем. А иной раз, когда Батюшку в упор спросят о чем-нибудь, он скажет: "Откуда мне знать? Я же не пророк, я этого не знаю". Вот и весь ответ. Иногда даже нахмурится.

В 1956 году я тяжело заболела сердцем. Лежала дома, но на выздоровление дело шло медленно. Вдруг неожиданно у меня поднялась температура. С большим трудом, на уколах, меня довезли до больницы. Состояние было крайне тяжелое, температура — 40°. Оказалось, что у меня брюшной тиф. Надежды, что мое сердце справится с этой болезнью, почти не было. Положение было катастрофическое. Сознание было затемнено, ничего сообщить о себе не могла. Но Батюшка сам узнал, что со мной беда, и прислал ко мне о. Александра и м. Анастасию. Я лежала одна в изолированной палате. Когда увидела их обоих возле себя, сознание мое прояснилось. Я попросила сестру, чтобы никто не входил ко мне в палату. О. Александр исповедал меня и причастил. После причастия я сама прочла присланное с ними письмо от Батюшки. Оно было коротким, но дало мне силу и надежду: "Христос посреде нас! Многоуважаемая и дорогая Татьяна Владимировна! Ваша тяжелая болезнь не к смерти, а к славе Божией. Вам еще предстоит много потрудиться. Мы сейчас позаботимся о Вас. Иер. С. Фомин". После причастия о. Александр и м. Анастасия еще долго сидели у меня в палате. Молились, читали Евангелие. Я все ясно понимала. К ночи температура снизилась, а на следующий день стала почти нормальной.

В сентябре 1958 года обстоятельства сложились так, что мне надо было срочно ехать в отпуск в Москву. С билетами в этот период было трудно. Мне пришлось ехать на станцию, записываться в очередь и сидеть там всю ночь, так как через каждые два часа делали перекличку записавшихся. Это была мучительная бессонная ночь на улице. К утру я получила хороший билет в купированный вагон. На следующий день я поехала к Батюшке. Он встретил меня, улыбаясь: "Достали билет? Хорошо, хорошо. Отслужим молебен о путешествующих. А на какой день билет?"

— "На среду, батюшка". Он поднял глаза и стал смотреть вверх. Вдруг он насупился, перевел глаза на меня и сказала строго: "Нечего торопиться. Рано еще ехать в среду". — "Как рано, батюшка? Как рано? У меня же отпуск начинается, мне надо успеть вернуться, мне билет с такой мукой достался!" Батюшка совсем нахмурился: "Надо продать этот билет. Сразу же после службы поезжайте на станцию и сдайте билет". — "Да не могу я этого сделать, батюшка, нельзя мне откладывать".

— "Я велю сдать билет! Сегодня же сдать билет, слышите?" — И Батюшка в сердцах топнул на меня ногой. Я опомнилась:

"Простите, батюшка, простите, благословите, сейчас поеду и сдам". — "Да, сейчас поезжайте и оттуда вернитесь ко мне, еще застанете службу", - сказал Батюшка, благословляя меня. Никогда еще Батюшка не был таким требовательным со мной.

Сдав билет, я вернулась в церковь. Настроение у меня было спокойное, было радостно, что послушалась Батюшку. Что же он теперь скажет?

Батюшка вышел ко мне веселый, довольный: "Сдали? Вот и хорошо. Когда же теперь думаете уезжать?" — "Как уезжать? Я же сдала билет". — "Ну что ж, завтра поезжайте и возьмите новый. Можете сейчас, по дороге домой, зайти на станцию и записаться в очередь. Ночь стоять не придется, домой поезжайте спать. А утром придете и возьмете билет". Я только и могла сказать: "Хорошо". Я ехала на станцию и думала: "Батюшка всегда так жалел меня, почему же сейчас так гоняет?"

На станции уже стоял мужчина со списком, запись только началась, и я оказалась седьмая. Я рассказала мужчине, что уже промучилась одну ночь, он сказал: "Я никуда не уйду, поезжайте домой, я буду отмечать вас на перекличках. Завтра приезжайте к восьми часам утра". И он пометил мою фамилию.

- На утро я приехала, стала в очередь и взяла билет.

Перед отъездом отслужили молебен, Батюшка дал мне большую просфору, благословил, и я уехала.

Когда наш поезд приближался к Волге и остановился на станции Чапаевск, я увидела, что все пассажиры выскакивают из своих купе и приникают к окнам в коридоре. Я тоже вышла. "Что такое?" — спрашиваю. Один из пассажиров пропустил меня к окну. На соседних путях я увидела пассажирские вагоны, громоздившиеся один на другом. Они забили и следующую линию путей. Некоторые вагоны стояли вертикально в какой-то свалке. Всех объял страх. Бросились с вопросами к проводнице. Она объяснила: "Скорый поезд, как наш, тот, что в среду из Караганды вышел, потерпел крушение — врезался на полном ходу в хвост товарного состава, ну, вот, вагоны полезли один на другой. Тут такой был ужас! Из Куйбышева санитарные вагоны пригоняли. А эти вагоны еще не скоро растащат, дела с ними много. Товарные вагоны через Чапаевск не идут, их в обход пускают".

Я ушла в купе, легла на полку лицом к стене и заплакала: "Батюшка, батюшка! Дорогой батюшка!".

В 1959 г. я уехала в Москву насовсем. Батюшка отпустил меня, только сказал: "Приезжайте почаще". Я приезжала к Батюшке в отпуск. Батюшка говорил, что это редко. В 1965 г. меня известили, что Батюшка чувствует себя значительно хуже. Я написала ему в письме, что хотела бы подольше пожить около него и спрашивала его благословения. В ответ получила телеграмму: "Отец разрешил, приезжайте, ждем". Я ушла с работы осенью 1965 г. и уехала в Караганду. Батюшка показался мне сначала таким же, каким был в мой последний приезд к нему в 1963 г. Состояние его не казалось мне угрожающим, думалось, что Батюшка поправится, и все будет по-прежнему. Иногда казалось, что ему становится лучше, что скоро он опять будет доступен всем. Но этого не произошло.

На десятый день после кончины Батюшки я уехала домой в Москву. Вышла в Москве с Казанского вокзала на Комсомольскую площадь. Все было знакомым с детства, но каким-то далеким. Как привыкнуть? Как жить так далеко от близкой сердцу Михайловки?

Сердце сжалось от боли и раскаяния. Вспомнила, что Батюшка говорил: "Ты опять пять лет не была?" — "Что Вы, батюшка, какие пять лет?" Он был недоволен, что я, переехав в Москву, не каждый год приезжала к нему. Если бы можно было вернуть эти годы!