Вскоре после смерти Батюшки приехал в Караганду Владыка Иосиф (Митрополит Алма-Атинский и Казахстанский Иосиф (Чернов, 1893-1975) пробыл в лагерях и ссылках в общей сложности 20 лет. Из них 6 лет он провел в Карлаге).

Отслужил по Батюшке заупокойную Литургию, съездил на кладбище - панихиду отслужил. Кое-кого обличил, кого смирил, кого утешил - всех накормил "виноградом", кого сладким, кого горьким. И перед отъездом сказал: "Батюшка о. Севастиан преподобненький, блаженный Старец, по ночам много плакал и молился. И об этом знал только Бог и он. А о чем он плакал? О том, что многие, и руководящие лица в том числе, не соглашались с ним, не слушали его совета. Он все терпел со смирением, за всех молясь Богу о спасении и вразумлении. И вот за его слезы и молитвы ко Господу благодать Святаго Духа будет на Караганде до Второго пришествия".

Владыка Иосиф любил приезжать в Караганду. Он говорил: "Караганда медом помазана", "Караганда на святых костях построена" и "Поедем в благословенную Караганду".

О Болшемихайловском приходе говорил: "Батюшка насадил здесь виноград, который потом и слезами вырастил". "Маленькая церковь, от земли не видно, а столп горит до неба".

В один из своих приездов в Караганду Владыка поездил по приходам, отслужил Литургию в батюшкином храме, но на могиле у Батюшки не побывал. Его проводили в аэропорт, поскорбели все, конечно. И что получилось: самолет долетел до Алма-Аты, там были неблагоприятные метеоусловия, Алма-Ата не приняла, самолет развернулся и полетел обратно в Караганду. И Владыка шутил в самолете: "Вот какой Севастиан! Не побывали у него на могиле, и он нас обратно вернул!" С аэропорта Владыка на такси приехал в Михайловку, отслужил панихиду, съездил к Батюшке на могилу и тогда уже улетел.

О Батюшке он так выражался: "Я несомненно уверен, что Батюшка в лике преподобных".

Феодосия Федотовна Прокопенко (Швагер)

Нас привезли в Осакаровку на пятый поселок 1-го августа 1931 года. С нами была наша мама и нас семеро детей. Старший брат Павлик, шестнадцать лет, мне - двенадцать, братик Женя, сестренки Надя, Варя, потом Ваня и самый маленький Гриша. Была большая семья. Папу вперед забрали, и мы не знали, где он.

Мы жили в Сталинградской области, папа работал в сельсовете. В 29-м году, когда стали раскулачивать зажиточных крестьян, папу записали в актив. Папа отказался отбирать у крестьян имущество, сказал: "Я не пойду, я не могу этого делать", - и тогда папу и нас всех забрали, как подкулачников. Мы маломощные были крестьяне, середняки, как тогда говорили. У нас землянка была, корова, пара лошадей и несколько овечек. Папа год сидел в одиночке. А нас сначала вывезли за сорок километров от Сталинграда, а в 31-м году привезли в Осакаровку на 5-й поселок, где была ровная степь. Пятьдесят тысяч человек было в этом поселке. Кругом милиция на лошадях охраняла, чтобы не убежали. А куда побежишь? Речка там Ишим. Оттуда брали пить, там и стирали. Бурьянчик собирали, варили и кушали. В степи мы вырыли яму, как погребок, кое-чем накрыли, и там мы жили. Так жили все в первый год. Один колодец был на весь 5-й поселок, глубиной метров двадцать пять - он до сего времени стоит. День - ночь стояли за водой. Мама пошлет с ведерочком, пойдешь, чтобы только детям больным принести воды. Туалетов не было, ров был такой, метров на тридцать выкопанный, общий для всех. И вот, люди стали умирать - повальная дезинтерия. Каждый вечер ездила подвода, на нее покойников кидают, как чурбаки, и в ямы отвозят. Так было, что целыми семьями умирали. И наши дети начали болеть дизентерией. Температура высокая, врачей нет, губки лопаются, кровь бежит, смачиваем их водичкой. И вот, 31-го августа умирает братик Женя, потом 11 сентября умирает Надя, сестренка, а 17 сентября утром умирает Варя. Только солнышко вышло, поднялось наполовину, мы с мамой эту дыру открыли, лежим, умирает Варя. А солнышко только вышло всем диском, и Гриша, маленький самый, умирает. Гробов не было, ямы сами рыли и туда, в ямы, покойников бросали.

У нас, спасибо ему, родной был с нашего хутора, дядя Петя. Царство ему Небесное. Он маме скажет: "Ты, Даша, не волнуйся, мы твоим детям корзинки сплетем", - там хворост был. И мама всех деток в корзинки. И мама просила ребят с того хутора:

- "Вы подройте под бочок, чтобы туда задвинуть корзинку". А тут еще кладут, еще, еще, и наверх еще, и еще, а потом уже засыпают. Из пятидесяти тысяч половина осталась или нет? А у нас остались Павлик, я и Ваня, и мама с нами.

Потом на работу стали ходить. Там дерн копали, а мы, подростки, в бричку впрягались, человек двенадцать, и тянули этот дерн на строительство - дома строили, стены клали из дерна. Но мы в эти первые дома не попали. А потом мама заболела тифом, лежала без сознания две недели, а мы сидели.

Зима началась, нас стало засыпать немножко снегом. А снег выпал, папа приехал к нам, выхлопотал на воссоединение. Папа стал работать, нам немножко полегче стало. Папа выложил дерном уголочек в норе и сверху яму накрыл дерном. Он привез с собой полушубок, который смогли передать ему в одиночку. И мы с братиком под этой шубкой всю зиму лежали, потому что мы были раздетые, в чем забрали, в том и привезли. Простите, конечно, что скажу, считали, кто сколько блох поймает и убьет, блохи по нам лазили. Ели сухой паек, готовить там негде было. Чечевицу привезут, и мы жевали ее. Самой трудной была эта зима. Павлик и Ваня ее не пережили, и я одна осталась из всех детей, и папа с мамой. На второй год уже дома возвели; перегораживали их на пять квартир, и мы сами уже печку делали.

Что мы пережили - не дай Бог! Кто в Казахстане не бывал, тот и горя не видал, а кто побудет - до гроба не забудет!

А где могилы-то были, на 5-м поселке, там теперь ровное место. Я теперь не представляю, где хоронили, поселок-то большой. Там ям много было, где их теперь найти - не знаю. Кто хоть помнит, где эти ямы были? По-моему, никто. Уже старых мало осталось. Если бы мама была жива, она, может быть, вспомнила бы.

Нина-Хохлушка

Меня Нина-Хохлушка зовут. Ну, скажи я фамилию, никто меня по фамилии не знает. Я сама из Сумской области, со станции Зерново. В 41-м, когда война началась, я была в Тернополе. Из Тернополя нас эвакуировали в Киев, до Киева мы добежали, и нам сказали: "Спасайтесь, кто как может". Кое-как домой добралась к отцу с матерью. Только добралась - немцы пришли. Я у них работала - чистила сапоги. Двух моих сестер сразу угнали в Германию, а мне велели подписать какую-то бумагу и оставили чистить сапоги. А когда наши войска пришли, я сама проговорилась, что какую-то расписку дала, а какую, я до сих пор не знаю. И вот на основании этой расписки мне предъявили обвинение. Мне уже потом объяснили, что я - немецкий агент. И осудили меня на десять лет. Четыре года я была на лесоповале в Кировской области, а потом пригнали в Караганду. В Карлаге я просидела шесть лет. Что я там видела? Одно страданье да мученье. Три номера на мне - тут номер, тут номер, тут номер - вся опечатанная была. И потом, когда меня освободили, написали: "Вечная ссылка в Акмолинск". Привезли меня из Караганды в Акмолинск, и я сразу заболела желтухой. А когда выздоровела, вышла из больницы и думаю: "Куда идти?" Стою на улице - лагерная одежда на мне, все меня обходят. Я стою и горько плачу. Здесь люди подошли ко мне, спрашивают: "Что ты, женщина, так плачешь?" Я говорю: "Вот так и так". - "Э-э, миленькая, ты из лагеря, а мы тут спецпереселенцы. Мы тебя к себе заберем". Вот промысел Божий! Забрали меня, устроили работать в больницу, и там я работала четыре года. А тут как раз всех освободили от вечной ссылки. Приехала я из Акмолы домой, и все меня презирали тогда, я же из заключения. А там, в Брянской области, в селе Брасово, старчик жил, о. Матфей из Площанской пустыни. Я к нему пришла, говорю: "Батюшка, жизни мне здесь нет!" И так о. Матфей сказал: "А ты езжай туда, откуда приехала. Ты там все свое найдешь, и воздастся тебе нечаянная радость!" Ай-ай! На меня дрожь напала! Что там? Какая там радость? Я там столько страданий пережила, слез пролила столько, я там срок отбывала! В Актасе! В Карабасе! Из Долинки я освобождалась и - "уезжай, откуда ты приехала". Возвратилась я в Акмолу, стала все время ходить в церковь, и священник о. Николай Моисеев сказал мне: "Ты знаешь, Нина, съезди в Караганду, там батюшка Севастиан. Ты одинокая, может, он тебя к себе заберет". И первый раз я приехала к Батюшке. Когда я зашла к нему, он стоял, как отец в большой семье, и спокойно всех благословлял. Я только дверь открыла, мать Анастасия кричит: "Наша! Наша!" Потом, когда Батюшка меня к себе подозвал и я зашла к нему в келью, упала ему в ноги, целую сапоги, а сама не знаю, что сказать, и горько плачу: "Дорогой батюшка! Дорогой батюшка! Я ведь эту Караганду, не то, что приехать сюда, я не хотела даже вспоминать, что она существует на земле! Я здесь безвинно сидела, отбывала срок в Актасе, в Карабасе, из Долинки я освобождалась. А сейчас приехала сюда к вам!" - и все рассказываю ему и горько плачу. И у Батюшки слезки на глаза навернулись. И матушки все прослезились от наших слез. И Батюшка меня "страстотерпцем" назвал, я же безвинно сидела - "за грехи всего рода" - Батюшка сказал. Он дал мне большую икону Св. Троицы, насыпал много конфет: "А это, Нина, ты раздай в Акмоле, кому знаешь". Я два дня там побыла, и мне надо было возвращаться. Меня провожали, посадили на поезд, а Батюшка сказал: "Ты еще ко мне приедешь". И я стала ездить. Года три ездила, а потом Батюшка меня благословил оставаться в Караганде. Это было в 60-м году примерно. Я приехала сюда, и Батюшка послал меня работать в больницу. Он всех своих посылал в больницу. Я работала в детском отделении, и мы много несчастных деток погрузили по батюшкиному благословению. И тут враг на меня восстал. Так мне стало тошно, и я на ребенка сказала: "У-у! Чтоб ты захлебнулся, как ты мне надоел!" Опомнилась, побежала к Батюшке: "Батюшка! Я сегодня вот что сделала!" Он не ругал меня, а сказал сразу: "Да то разве ты? Да это, - говорит - дьявол!" Ты уйди из детского отделения, потому что восстал враг за то, что детей погрузили. Иди в 1-е отделение, там нашего человека нет". И я в первом отделении, в боткинском, все время работала.

От Марии, моей сестры, которую немцы в Германию угнали, пятнадцать лет не было никаких известий. "Батюшка, - говорю, - мы не знаем, как за Марию молиться, не вернулась она из Германии". А он сказал: "Да она живая!" - "Как же так, пятнадцать лет мы о ней не слыхали!" - "Да она живая, вы скоро о ней услышите!" И на самом деле, скоро получили от Марии письмо - находится во Франции.

Как-то я захожу в панихидную, а Батюшка сразу говорит: "Нина! Мне твои передали булочку!" Что такое? Отошла и не могу понять, что за булочку мои передали? Пришла домой - письмо в ящике, родители пишут: "Мы так молились за батюшку! Испекли хороший торт и за батюшку раздавали в церкви". Тогда я поняла.

О том старце Матфее я уже не думала, забыла его. А потом возьми да и вспомни, и батюшке Севастиану я все о нем рассказала и рассказала о том, что он мне говорил. А Батюшка сказал: "Нет, так нельзя. Ты поезжай туда, ему просфорочку передай, и пусть он за меня помолится".

Я стояла в храме и думала о поездке на родину. Подхожу к Батюшке под благословение, он спрашивает: "Ты где была? Ты ведь на родину ездила?" Он благословил меня съездить домой к отцу с матерью. "Батюшка, сколько мне там побыть?" - "А сколько мать благословит, столько побудешь. Ты им сахарку купи". А мне в письме родители пишут: "Ты нам сахарку привези". Он провидел все это. А когда я приехала на родину, пришла к старцу Матфею, передала ему просфорочку, батюшкину фотокарточку ему показываю, а он говорит: "А! Да это же великий старец! - Целует эту фотокарточку. - Вот скоро помрет, на пять лет раньше, так как вы его не слушаетесь". И он за него молился, старец Матфей с Площанской пустыни. А я плакала - Актас... Карабас... Долинка... и вот эта нечаянная радость, вот кого нашла я - Батюшку!

Анастасия Петровна Паршина

Схимонахиня Евпраксия была ровесницей Батюшки. Она рассказывала мне, что часто ездила к старцам в Оптину Пустынь. А Батюшка был тогда молодым послушником. Как-то она приехала, а он, подойдя, так ласково говорит: "Деточка моя, деточка моя!" Она думает: "Послушник - и так ко мне обращается - "деточка моя"! Да я к старцам приехала, что он меня так называет?" А впоследствии она приехала в Караганду с ним повидаться, и Батюшка ее здесь оставил. Так она стала его "деточкой".

Еще мать Евпраксия рассказывала: она была сослана в ссылку, и в той же местности был на поселении иеромонах Иерофей. И с ними жила тяжело больная туберкулезом молодая девушка Серафима. И вот о. Иерофей получает письмо от батюшки Севастиана. Тот пишет: "Симу постригите с именем София. Не медлите". А письмо было получено под какой-то великий праздник. "Что делать, - думают, - торжество оставлять нельзя", - и решили сразу после всенощной пойти к ней. Быстро после службы собрались, пришли, а Сима вся горит румянцем. О. Иерофей постриг совершил, а присутствовали мать Евпраксия и другая монахиня, ставшая восприемницей Софии при постриге. Монахиня София просит восприемницу прочитать ей первое монашеское правило. Восприемница осталась читать правило, а монахиня София заметалась по своей постели. Восприемница спрашивает: "Что с тобой?" - "Кругом окружили бесы и скрежещут зубами, душа моя мечется от этого ужасного скрежета зубов". - "Ты боишься их?" - "Нет, не боюсь, а неприятно душе". И к концу правила, когда уже стало светать, юная монахиня София предала свою душу в руки Божии.

Иерей Иоанн Тимаков, заштатный священник, г. Караганда

Нас привезли из Самарской губернии в степь, на место будущего поселка Новая Тихоновка в середине лета 1931 года. Я был молод, со мной была жена и маленький ребенок. Мы выкопали ямку в метр глубиной, попончиками крышу закрыли и мешок с багажом в головах. Наш младенец прожил в этой яме месяц и умер. А зимой, когда нас перевели в недостроенные бараки, у нас другой младенец родился. Первую зиму свирепствовал тиф, было очень холодно, на пайке жить было трудно, народ ослаб. В 31-м, в 32-м году погибли все дети и старики, и к 33-му году осталась одна молодежь, редко где старика увидишь. А потом и молодые стали умирать. В Тихоновке у нас по двести человек в день умирало. Три бригады копали могилы (два метра ширины, пять метров длины). Зашивали человека в попонку грязную и в яму бросали. Зимой могилы копать не успевали. Покойников складывали в кучи, величиною с дом, по пятьсот - семьсот человек в каждой куче лежало друг на друге, как дрова. Второй наш ребенок тоже умер. А мы с женой выжили благодаря тому, что продали ее пальто на лисьем меху, что ей еще от матери досталось, купили овса, толкли его, ели и чуть живенькие остались.

Я, в числе других спецпереселенцев, работал на Кировой шахте. От шахты до нашего поселка было восемь километров пути. И каждый день надо был ходить по степи туда и обратно. Работаешь в шахте - грунтовые воды, как дождь, льют с потолка. Выйдешь из шахты - весь мокрый, в галошах вода, портянки мокрые, только фуфайку сухую оденешь и бежишь в поселок по тридцатиградусному морозу. Пока прибежишь - одежда примерзнет к телу. Шахтеры шли с работы и замертво падали. И всю зиму на дороге лежали. Бывало, в пургу дороги не видно, а мертвецы вместо вешек лежат по степи. Их весной на телеги собирали. И сам я дошел до упаду. Домой едва живым стал доходить от слабости. Болел сильно - малокровие, рвоты. И долго просил я коменданта поселка разрешить нам перейти жить в землянку при шахте, с трудом выпросился. И когда мы туда перешли, стали жить уже как в раю. Мне не надо было ходить по шестнадцать километров. А выйду из шахты, через дорогу перейду - и прямо в землянку. Здесь я немного ожил.

До 1934 года у нас священников не было. Только один священник из старообрядцев ходил крестить детей, о. Сергий. А в 1934 году из Карлага вышел о. Иаков Пеньков. У старых жителей села Буд-Горы хранился антиминс, крест и священническое облачение. Все это отдали о. Иакову и он стал тайно, по разным домам совершать богослужения. Много раз его забирали комсомольцы и отводили в комендатуру. Ему запрещали служить, угрожая новым арестом, но о. Иаков отвечал: "Я дал обет Богу и буду служить". А знакомым старичкам говорил: "Я хочу пострадать за веру". И в 37-м году за ним пришли, забрали, и до сего дня никакой весточки от него нет.

До 38-го года мы ездили причащаться в Акмолу. В 38-м году вышел из Карлага о. Владимир Холодков, и снова мы, человек по пятнадцать-двадцать, стали тайно собираться в землянках. Совершали по праздникам Литургию и причащались.

А когда война началась, и Сталин дал приказ, что разрешается молиться Богу, о. Владимир пошел в горсовет и добился разрешения служить открыто. И тогда к нам пошел народ. Молитвенный дом был в землянке, у Кировой шахты, где мы жили и работали. Буквально под землей служили, окна у нас были на потолке. И когда мы открылись, по пятьсот человек стали на службы собираться. Землянку расширили, пристроили сарайчики и так служили до 50-го года, пока не построили церковь Архангела Михаила. О батюшке Севастиане я услышал в 43-м году и стал к нему ходить. Потом по его благословению я переехал на Мелькомбинат, построил себе дом и помогал строить и покупать дома вдовам с детьми, которых Батюшка тоже устраивал на Мелькомбинате. Шло время, жизнь постепенно налаживалась. Уже и в Михайловке в 55-м году открыли церковь. И вот, в конце 55-го года из Куйбышева пишет мне сестра: "Ваня, приезжай повидаться, мы по тебе соскучились". Я - к Батюшке: "Благословите, на родину съезжу". А он: "Не надо, не езди". Но прошло недели три, и в первый день нового 1956 года я подхожу после службы ко кресту, а Батюшка вдруг говорит: "Иван Семенович, ты хотел в Куйбышев ехать, поезжай, только быстрей собирайся, быстрей!" И в этот же вечер я сел на поезд и поехал. Приехал в Куйбышев, а там - чудо: Зоя стоит. (В 1956 году в Куйбышеве (ныне Самара) произошло событие, обратившее к Богу множество людей. В период Рождественского поста, в вечер на Новый год, девушка Зоя совершила кощунственный поступок: вместо не пришедшего на вечеринку своего жениха по имени Николай решилась танцевать с иконой святителя Николая. Во время танца она внезапно окаменела, оставаясь при этом живой. Ночами Зоя жутко кричала, призывая людей к покаянию. Так, окаменевшей, она простояла сто двадцать восемь дней. В ночь на Пасху тело ее ожило и на третий день праздника Зоя отошла ко Господу, пройдя тяжелый путь искупления греха.)

Город в смятении. Толпы людей у Зоиного дома, народ открыто пошел в церковь: крестятся, каются. И я ходил к Зое, но в дом уже не пускала милиция. Неделю я прожил в Куйбышеве и, возвратившись, поведал карагандинцам о Зое и о Божием промышлении о погибающем во грехах мире.

Еще о батюшкиной прозорливости. Заболела туберкулезом моя восьмилетняя дочь. Врачам показали, они говорят: "Мы не можем здесь ее вылечить, везите на курорт, в Боровое, иначе она умрет". Мы - к Батюшке: "Батюшка, благословите на курорт, иначе помрет дочка". А Батюшка: "Да... - говорит, - лучше здесь похоронить, чем туда ехать". Мы с женой скорбим - жалко девочку! А девочка была очень хорошая: умница, послушливая, кроткая, как ангел. И я отвез ее в Боровое. Там, правда, вылечили ее, но с курорта она приехала другая, как чужая стала нам. А потом она в пионеры вступила, в комсомол, в партию. И так до сих пор не пришла к вере.

Другая моя дочь, повзрослев, познакомилась с молодым человеком, немцем по национальности, который сделал ей предложение выйти за него замуж. На что дочь сказала: "У меня отец верующий и он не отдаст меня за тебя, потому что ты не крещеный". И Володя, так звали юношу, согласился покреститься и обвенчаться с дочерью. Тогда я пошел к Батюшке за благословением, но Батюшка сказал: "Повенчаем, а крестить его не надо".

Если бы мне сказал так другой священник, я стал бы возражать, так как нельзя венчать некрещеного. Но здесь я промолчал, потому, что знал, что Батюшка не ошибается. И когда мы поговорили с матерью Володи, она рассказала, что в 42-м году в их спецпереселенческий поселок пришел священник и покрестил всех детей, в том числе и Володю. А батюшка Севастиан все это знал, хотя Володю в глаза не видел.