Вера Афанасьевна Ткаченко, келейница Батюшки

Познакомилась я с батюшкой Севастианом в 1939 году. Мне было восемь лет, а Батюшка только освободился из тюрьмы. Я жила у своей тетки на Нижней улице. Тетя моя была верующей, и часто вместе с Батюшкой мы ходили по домам и молились. А когда умерла моя мама, то уже совсем мы стали с Батюшкой близки, потому что он жалел сирот. Он говорил: "Если бы я не был сиротой, я бы так не сочувствовал другому". А потом Батюшка сказал: "Я хочу взять тебя к себе". Мне было уже одинадцать лет. И он поселил меня к одной монахине, где я жила под присмотром Батюшки. А когда мне исполнилось шестнадцать, Батюшка взял меня к себе келейницей, и я все время жила при нем и ухаживала за ним.

Когда мы жили на Нижней улице, мы все кушали из одной миски. Садились за стол человек пять-шесть и Батюшка с нами. Бывало, есть очень хочется, а мисочку поставят одну на всех. "Нет, - думаю, - не наемся". И прямо чудо было! Еще оставалась в миске еда, и все были сыты. Как это Батюшка умел делать? Не знаю, где церковь наша была еще не зарегистрирована, и лет десять мы ходили молиться по домам. Вот, допустим, на Федоровку надо идти молиться и Батюшка говорит: "Утром встаем в половине пятого и идем на Федоровку". И мы все встаем и идем пешочком на Федоровку. Через плечо книги, Батюшка с бодожочком, мать Варя, мать Груша - это батюшкин хор. Там помолимся, и в половине восьмого Батюшка благословлял меня идти на работу (не работать нельзя было, преследовали тех, кто не работал). Ас работы прихожу - опять надо идти молиться. С одного конца Караганды идем в другой, потому что нельзя было служить на одном и том же месте.

Батюшка был исключительный человек. С плачущими он плакал, с радующимися - радовался. Он всегда держал умную молитву, она была в его сердце. Но жизнь его души была сокрыта. В каком смысле сокрыта - объяснить трудно, можно было только на себе ощутить. Помню, как однажды, когда я рассказывала Батюшке о своей поездке в Москву, о московских храмах, о том, как я подходила под благословение к Патриарху, Батюшка слушал, молчал, но в нем что-то происходило, - у него поменялись глаза - из коричневых они стали серыми. Я сказала ему об этом, но он ничего не ответил, только глаза опустил. Конечно, Батюшка был очень мудрым, он не всегда говорил открыто. А ведь у меня еще детство было, мне не так-то легко было сообразить, что к чему он говорил. Бывало, он и по лбу даст, любя, конечно, чтобы какую-нибудь дурь выбить. Мысли-то всякие бывают. Вот, к примеру, думаю: "Что за жизнь у меня? Утром ухожу на работу - молятся, вечером прихожу с работы - молятся. Не могу больше! Лучше в миру жить, не переживать". А Батюшка подойдет и тыльной стороной ладони - по лбу тихонечко.

У меня забота была такая: смотрю с клироса в алтарь - ага, Батюшка разоблачается, мне нужно скорее идти в келью, приготовить, чтобы Батюшка пришел, и все было уже на столе. Батюшка покушал - надо чтобы скорее лег отдохнуть. А здесь народ идет - то один, то другой, а Батюшка уставший, иногда скажет: "Не могу принять". "Батюшка, как же мне сказать им?" " А вот так и скажи и не обидь, и найди, как сказать. Если необходимо, пусть подождут". Я иду: "Батюшка - говорю - отдыхает". Вот Батюшка отдохнул, книжечку читает. Опять: "Батюшка, женщина пришла". "Пусть ждет". А сам все читает. Опять идешь, объясняешься. А народ ропщет: "Э-э, да это ты сама не хочешь к Батюшке пустить!" Я - к нему. Он: - "Нет, пусть подождут, еще время не пришло". "Батюшка, они говорят, что это я к Вам не пускаю". А он: "Любишь кататься, люби и саночки возить. Я ведь и сам у старца жил в Оптиной Пустыни". Бывало, я совсем к нему не допускала, потому что Батюшка скажет: "Я не могу сегодня принять, я очень плохо себя чувствую". И люди говорили: "Вера очень строгая, поколотить может". Ну, вот такой случай был. Батюшка меня в Москву послал, а с ним остались мать Иулия и Мария Образцова (Мария Образцова - вторая келейница Батюшки). Они мне пишут: "Вера, приезжай, без тебя плохо". И Батюшка тоже говорил: "Эх вы, тюри! Вера не допустила бы такого беспорядка". Все шли, как в проходной двор. А когда Батюшка уже болел, два "милиционера" стояло - Шурик и Алеша. Так и они не могли справиться, звали меня. Приходилось идти "расправляться". Ребята, конечно, помягче были, а я уже привыкла защищать Батюшку. Батюшке жаловались: "Батюшка, ну что же Вера такая сердитая, не допускает к Вам?" А он говорил: "И такие нужны в монастыре".

Однажды Батюшка попросил Владыку Питирима, чтобы тот прислал ему две пишущие машинки. Когда их привезли, Батюшка говорит: "Вот тебе, Вера, одну и одну Марии Образцовой". А я думаю: "Зачем она мне нужна? Что я буду с ней делать?" А после смерти Батюшки эта машинка стала мне очень нужна. Я научилась печатать и двадцать пять лет преподавала на курсах машинописи и делопроизводства. И Мария думает: "На что она мне нужна?" Это вечером было. А утром Батюшка говорит Марии: "Нет, она тебе не нужна, ты будешь псаломщицей". И отдал машинку Елене Агафоновой (Елена Александровна Агафонова в настоящее время работает делопроизводителем в Алма-Атинско-Семипалатинском Епархиальном Управлении).

Мария Образцова, келейница Батюшки

В первый раз я приехала к Батюшке в 1948 году из Тихоновки. Был праздник Рождества Христова. Когда я приехала, служили в жилом доме маленьком, частоколом и колючей проволокой огороженным - такой вид имела наша церковь. Служили великое повечерие и Литургию. Служба на меня такое впечатление произвела, что передать его невозможно, я забыла, где нахожусь. Когда служба закончилась, в четыре часа утра, нас с подругой устроили отдохнуть у матушек на Нижней улице. Пришли - маленькая хатка, все так убрано, занавесочки марлевые, дорожки постланы. Мы отдохнули, покушали - теперь домой надо ехать. А матушки говорят: "А вы Батюшку видели?" - "Нет, не видели". И вдруг Батюшка с улицы - тук-тук палочкой об окошко. На меня страх напал, а Николай наш, тихоновский, говорит: "Вот что, мы будем брать благословение, а вы - в первый раз, вы в ноги кланяйтесь Батюшке". Зашел Батюшка, разделся, с праздником всех поздравил. Мы в ноги падаем, а он: "Да не надо, праздник большой". Потом он всех оставил, а меня с подругой взял в свою комнату. Я очень испугалась, а Батюшка стал расспрашивать: "Где живешь, с кем живешь, кто есть у тебя?" Во мне все существо мое трепетало. И благословил приезжать к нему.

После беседы с Батюшкой два месяца я была, как не своя, от радости. Чему я радовалась? Батюшку я теперь знаю. И так я ходила к Батюшке два года. Потом он сказал: "Надо тебе сюда переезжать. Пусть мама приедет". Мама приехала. Он: "Сколько у тебя деток?" - "Четыре дочки и сын". - "Ну, я у тебя одну возьму". - "Берите". - "Да ты не горюй, ты будешь к ней сюда приезжать".

И он нам, трем девушкам, небольшой домик купил на Мелькомбинате. Это было в 50-м году. Домик купил, дал нам правильце, и мы стали жить. В Михайловку по праздникам приезжали, и Батюшка к нам на Мелькомбинат часто приезжал. Какая это радость была! Стоит только Батюшке приехать, как моментально полно народу набегает, как по воздуху весть разносилась. И Батюшка служил у нас молебны и панихиды. Когда Батюшка уезжал с Мелькомбината, день становился ночью. "Батюшка, я с вами!" - "Нет уж, я тебя не возьму, конечно, места нет". Но в утешение даст фотокарточку или какую картинку. "Батюшка, а вы подпишите!" - "Ух ты! В следующий раз, когда не возьму".

А как мы поселились на Мелькомбинате (это осенью было), Батюшка сказал: "Вот тут постройте большую комнату пять на пять". И мы начали строить. Трое девчонок нас было, да дядьку нам дал, такого же неудаху, и лес нам привезли: И вот уже на Рождество Христово Батюшка эту комнату освятил и служил обедню. Он тайно тогда служил в праздники, в воскресенье и в субботу. Тут на Стахановском девица жила в маленьком домике, у нее он тоже обедню служил. Потом у мордовки в доме - кривые окна-двери, - там он служил обедницу. Так было до 55 года, пока не получили документы на регистрацию нашей общины. Мелькомбинат - это его детище было, как у преподобного Серафима Дивеево. У кого хата валится, у кого сарай прохудился, у кого завалился колодец - он все это видел. Приедет Батюшка сюда, помолимся, быстро стол накроем. Где Батюшка - и все там.

Сидит Батюшка, сидит Шурик, сидит Петя, а тут! - всякого - разного возраста: и такие, и такие - все! Это была большая семья, и любящая мать с ними. Батюшку отцом нельзя было назвать. Это была любящая мать.

Ну вот, случай расскажу. Однажды приезжает к Батюшке из Тихоновки женщина: "Батюшка, Шура заболела". (Александра Софроновна, его духовная дочь) "Она заболела, с сердцем плохо". Батюшка говорит: "Ну что же, поедем к ней завтра". А сегодня буран, зги не видать, все дороги занесенные. На утро буран перестал, а мороз крепкий. Но поехали. Меня Батюшка взял и еще Николая, он диаконом у нас служил. Едем, таксист до 2-го рудника довез и говорит: "Больше не поеду, дороги нет". Ну что же, пошли пешком. А мороз невозможный! Тут какая-то лошадка ехала, сани небольшие. Попросили Батюшку посадить, а мы с Николаем на полозьях сзади. Уже к часу дня приехали к больной. Батюшка только в двери, a муж ее прямо в ноги к нему упал, зарыдал: "Батюшка! Шура-то в больнице! Скорая забрала ее!" Батюшка так головой покачал: "Ну ничего, так Богу угодно". А муж плачет: "Шура меня замучила! Ну при каких условиях Батюшку сюда пригласили, а меня дома не будет!" А Батюшка мне говорит: "Знаешь, Мария, ты вечером сходи к ней в больницу и скажи, что батюшка не приезжал, а то она будет очень переживать"... Ну кто так может сделать? Только родная мать.

Я прихожу вечером в больницу, говорю: "Александра Софроновна, Батюшка прислал меня сказать, что он приехать не может, дороги нет". Она говорит: "Слава Тебе, Господи, я ночь не спала, думала, что Батюшка приедет, а я в больнице". А матушка, которая за ней ухаживала, зашла и говорит: "Шура, а Батюшка все-таки был!" Конечно, она очень заскорбела, но оценила все это. "Господи!" - говорит. - "Ну кто я? Я же такая недостойная! А Батюшка все-таки был!".

А потом Батюшка взял меня к себе келейницей. Хорошо нам жилось. Мы с матерью Юлией спали на полу, на кошме, Вера спала на раскладушке. Когда было очень холодно, Батюшка открывал свою кельицу, выходил, подрясником нас, спящих, укрывал. А иногда меня Батюшка на Нижнюю отсылал, где матушки жили. Я скажу им: "Комната теплая, чистая, прекрасный ужин." А мать Варя скажет: "А что это тебя палкой сюда не загонишь? Лучше на кошме спать, да около Батюшки". Батюшка это такая личность, что словами ее обрисовать нельзя. Вот он приходит после службы, если, например, прохладно, он скажет: "Вера, дай мне безрукавку на плечи", - но никогда не скажет: "Почему холодно?" Он был к себе строг, милостив к ближним. Никогда не скажет, что не так что-нибудь. Но однажды был такой случай, смешной даже. Был вечер под среду и праздник Архангела Михаила. Я подавала ему ужин: "Батюшка, Вам чай с молоком?" - "Нет, без молока". Прихожу на кухню, матери Анастасии говорю: "Матушка, Батюшка просит чай без молока". - "Нет, - говорит, - на, неси с молоком!"- "Нет, матушка, я не понесу". - "Неси, тебе говорю!" Я понесла. Батюшка на меня посмотрел, говорит: "Я просил без молока чай". - "Батюшка, вот мать Анастасия говорит неси и все!"

Он встал, взял эту чашку с молоком, понес на кухню, подошел и в мать Анастасию выплеснул. Она на меня: "Ты, лында, почему чай с молоком понесла?" - "Матушка, ну Вы мне налили!" - "Ух!. Вера бы подралась со мной, но не понесла бы, а ты поперла! Вот видишь, что теперь!" Но все это, конечно, игра была. У них с Батюшкой свой разговор был, нам непонятный. Батюшка иногда скажет: "Настя, не время теперь", - имея в виду юродство. Она юродствовала, но, конечно, не в той мере, как бы хотела. Матушка тоже великой жизни была.

Однажды она заболела, а у моей мамы именины. И матушка целый день стряпала у нас оладьи, а к концу дня попросила антидор. Настолько была воздержана. Батюшка тоже очень мало кушал. Мать Варя скажет: "Не постясь постился". Принесут ему с огонька, как говорится, а он ложечки три проглотит: "Забирайте". Или вот, например, первый день Великого поста. Обычно в первый день тут никому есть не дают. После Великого канона дают по кусочку просфоры. А тут Батюшка велит картошку сварить в двенадцать часов, а в три часа, она уже остынет, он половинку картошечки съест и скажет: "Вот, отцы мои постятся (имея ввиду сослужащих), а я - нет", - этим он все смирял сам себя. "Я ведь больной, - скажет, - я вот пост нарушил".

Он любвеобильный был необыкновенно. Вот, например, Александра Невского праздник был 30 августа по старому, а я говорю: "Батюшка, я домой поеду картошку копать". - "Поезжай, поезжай, а то там мама ждет тебя". Поехала. Копали в поле картошку, и дождь пошел. А надо все успеть и в церковь к пяти часам ехать на праздник Положения пояса Пресвятой Богородицы. Я - как на иголках. А Батюшка отдыхал, потом встал, отодвинул занавесочку и говорит: "Дождик идет, а кто-то картошку копает. Вера, ты пойди, Марии позвони, чтобы она не приезжала ко всенощной". - "А кому звонить-то? Они в поле". - "Ты иди, позвони". Вера пошла звонить к нам домой. А сестра моя в этот момент двери открывает - пришла домой в обеденный перерыв. Дверь открывает и - звонок. Она сняла трубку, и Вера говорит: "Скажи своей игуменье, пусть она ко всенощной не приезжает, дома сидит". И сестра оставила на столе записку: "Ко всенощной можно не приезжать". Ну, конечно, когда я мокрая, уставшая пришла домой и прочитала записку, я просто обревелась вся - какой Батюшка! Как он знал и всю душу видел насквозь!

Вот такой случай был. Батюшка говорит: "Наташа, пойди к Образцовым, скажи, чтобы они корову зарезали". А это в марте месяце. Зиму прокормили корову и теперь - зарезать. Мама говорит: "Боже мой, как жалко!" Идет время, Батюшка опять зовет Наташу: "Ты была?" - "Была". - "Иди сейчас же скажи, чтобы зарезали корову". Наташа приходит и говорит: "Что вы, издеваетесь?" Мама сказала: "Ну что же, надо резать, а жалко".

Опять тянется время, уже апрель месяц. И Батюшка так строго, просто раздраженно, сказал: "Доколе они будут мучить скотину?" Пришла Наталья и говорит: "Сейчас же режьте! Не уйду до тех пор, пока не зарежете". Зарезали корову, а у нее ржавый гвоздь в желудке. Она страдала от этого и все равно пала бы, а Батюшка это знал.

Когда мы еще "первый год жили на Мелькомбинате, как-то на первой неделе Поста в час дня поели кисель с фруктами, и сердцевинка яблока у меня в горле застряла - не вдохнуть, ни выдохнуть. Поехали к Батюшке, а он уже молиться пошел и только в девять вечера служба кончилась. Пошли с Батюшкой домой на Нижнюю. Сели ужинать, я не ем, даже не могу слюну глотать. Батюшка расспрашивает Наталью: "А что вы ели, а когда вы ели?" Отломил кусочек хлеба и дает мне: "На вот, съешь". Я думаю: "Как же я буду есть?" Маленький кусочек съела - ничего, пошло. Тогда я побольше - и как ничего не бывало. Я молчу. А когда вечернюю молитву почитали, я поклонилась Батюшке в ножки: "Батюшка, спаси Вас Господи! Как ничего не бывало". А он говорит: "Ну вот и слава Богу".

Однажды Батюшка говорит мне: "Ты хочешь знать, как Святейший расписывается?" - и подает лист бумаги, исписанный рукой матери Агнии (я знала ее почерк). А вверху наискосок красным карандашом наложена резолюция. "Вот - говорит - читай, что наискосок, а больше ничего не читай". Отдал мне бумагу и вышел в коридорчик. А я сгораю от любопытства - что же там мать Агния написала, что Святейший подписал? - А потом думаю: "Безсовестная, как тебе не стыдно? Батюшка же не велел читать". Положила бумагу на стол, отошла. А Батюшки нет и нет. А мне интересно - ну что же мать Агния написала? Опять подойду к столу и опять: "Нет, не буду" - и отойду. И так трижды любопытство меня разбирало. Потом Батюшка заходит, улыбается: "Ну уж, прочти!" А там прошение матушки Агнии на совершение над ней монашеского пострига. Батюшка вскоре постриг ее в мантию.

Конечно, тяжело нам было переживать батюшкину кончину. Все скорбели, все плакали. А через полгода мне приснился сон, который никогда не изгладится из моей памяти. Снится, что я захожу в церковь, а Батюшка в алтаре частицы вынимает, а алтарь какой-то не наш, узкий. Я стою у двери, руки сложила под благословение и шепотом зову: "Батюшка!" Он повернулся, подошел ко мне, благословил. Я молчу, не знаю, что сказать: говорить много - может у него времени нет, говорить мало - не знаю, как сформулировать, чтобы сказать основное, и молчу. А он так близко подошел, и говорит: "А я за тебя молюсь!" И я проснулась. Ой, не знаю, как от радости бегала! Как живой, был Батюшка и опять утешил.

А через год по смерти Батюшки Благовещение совпало с Вербным воскресеньем. Служба очень сложная. Я псаломщицей была и не знала, как правильно сочетать оба праздника. Батюшка является мне во сне и все разложил по порядку: "Ты смотри, строго смотри. Вот скажет: "То - Ваий, то - праздника (то есть Благовещения). Стихиры - праздника, на шесть и Ваий на четыре, Слава: Ваий, и ныне: праздника". Опять Батюшка, как живой, был. Когда все разъяснил, я проснулась, все запомнила и так провела службу.

Помню, как перед кончиной Батюшки мы ждали Владыку Питирима. Была ночь. Батюшка сидел в келейке у печки. Вера что-то готовила, меняла постель, Ольга Федоровна Батюшке косичку расплетала, я вытирала ему за ушками. Была гробовая тишина... И Батюшка сидел, смотрел в святой угол... Казалось бы - что хочешь можно было у Батюшки спросить, но все, как оцепенели. Молчание нарушил сам Батюшка, он сказал: "Когда я умру, вы будете вспоминать, как вы за мной ходили..." И теперь это воспоминание осталось нам в утешение на всю жизнь. Ушел Батюшка. Конечно, и в Михайловке у нас неплохо, всеми силами стараемся поддерживать, но, конечно, далеко не то, потому что нет Батюшки. Ну, а священники у нас, между прочим, его, батюшкины, да, да. Поэтому стараются все.

Изюмова Татьяна Артемовна

Родители мои - спецпереселенцы, были высланы в 31-м году из Волгоградской области. Мать с отцом и трое детей. Их привезли в голую степь, в 13-й поселок, что в шестнадцати километрах от Темиртау. Двадцать пять тысяч человек было в этом поселке и все копали землянки в степи. К зиме соорудили из хвороста что-то вроде сарая и в этом совершенно не топленном сарае жили десять семей. Окон не было, крыша едва накрывала сарай, и все лежали на нарах почти раздетые. Бывало, что папа приходил с работы, а мама и все дети лежали, засыпанные снегом, и папа разгребал снег и спрашивал:

- "Вы живые там?" - "Да, живые".

И нечего было кушать и пить. Старший брат где-то нашел маленькую чурочку, принес отцу и говорит:

- "Папаня, разруби чурочку, согрей нам чая". В это время подошел комендант, взял папу за шиворот и посадил под арест на три месяца за эту чурочку.

К весне в 13-м поселке народу почти не осталось, все вымерли. Наша семья чудным образом сохранилась - и детишки, и мама. Потом перевели их в Тихоновку, там были землянки пятиквартирные из глины и караганника. И здесь уже в 39-м году я родилась. А в 40-м маму задавили в очереди за хлебом. Она была беременная и умерла. В 41-м забрали на фронт старшего брата и он погиб. А папа работал в войну на шахте по две-три смены, это был второй фронт, каждый день на шахте убивались люди. И каждый раз, уходя на работу, папа со мной прощался: "Ну вот, доченька, вернусь-не вернусь с шахты - Бог знает".

Так мы росли. Помню, нас называли кулаками. Я не понимала смысла этого слова и у папы спрашивала: "Папочка, почему нас называют кулаками?" А он говорил: "Деточка, от того называют, что когда мы жили в России, нам некогда было спать на подушке, мы отдыхали в поле на кулаке. От того, что мы трудились, обрабатывали землю и своими трудами кормили Россию".

В 1955 году, когда мне было уже шестнадцать лет, я познакомилась с батюшкой Севастианом. Я тогда впервые пришла в церковь. Шла служба, служил батюшка Севастиан. Я тихонько стояла и слушала. И в моей юношеской душе такое произошло перерождение, у меня захватило дух от неземного чувства радости, воодушевленности. Потом я стала ходить в храм и познакомилась с Батюшкой поближе, и Батюшка стал к себе привлекать. Он был такой благообразный, необыкновенной доброты и очень ласковый. С людьми он обращался очень просто, добродушно, всех встречал с душевной теплотой, особенно, если человек приходил к нему впервые. Я стала навыкать к хоровому пению. Батюшка очень любил Оптинский напев, иногда сам приходил на клирос и пел. Хор был женский, как монастырский. Пели матушки и молодые девушки. Как такового монастыря здесь не было, но дух монастырский был присущ. Община была небольшая, монахинь было десять или двенадцать, но были и тайные. Батюшка очень любил длинные службы. В нашем храме ничего не опускалось, не сокращалось. Дух Оптиной Пустыни Батюшка старался водворить в этом храме, в котором он положил много трудов, как сам говорил: "Я здесь много пота пролил, чтобы основать этот храм".

Когда я впервые пришла, Батюшка говорит: "А где твоя мама?" Я говорю: "Батюшка, моя мама умерла, я ее не помню". - "А она отпета?" - "Нет." - "Ну давай твою маму отпоем". И Батюшка сразу стал служить погребение по моей маме.

У меня такой случай был. Племянник мой, восьми лет, играя с ребятишками на улице, подрался. И испугавшись, что его будут дома бранить, сбежал из дома вместе с приятелем. Сели на поезд и уехали в сторону Ташкента. Вся семья, конечно, переживала. Я с горючими слезами к Батюшке пришла, упала ему в ноги и говорю: "Батюшка, у меня такое великое горе! Племянник пропал и вот уже месяц нет никаких известий". А Батюшка меня по голове погладил и говорит: "Ну ничего, Танюшка, Бог даст - найдется". Проходит время и приносят телеграмму, что племянника задержали в Алма-Ате. И сестра поехала и забрала его. Я с такой радостью в знак благодарности большую гроздь винограда и большой арбуз принесла Батюшке. А Батюшка гладит меня по голове и говорит: "Ну, я же тебе говорил, что найдется твой племянник, вот он и нашелся". Так вот, за его молитвы.

Великий был он, великий угодник Божий, великие чудеса творил, но тайно, скрыто от людских глаз. Свою прозорливость Батюшка скромно выражал. Когда окружали его девочки, его чада духовные, то, глядя на них всех, он порой говорил так: "Я вас знаю больше, чем вы сами себя". Такая была в нем великая прозорливость. Бывало, .идешь на исповедь с таким большим грузом, с душевной болью, несешь столько горя, столько забот и печали, а когда поисповедуешься, поговоришь с Батюшкой, как окрыленная выходишь, все позади осталось, - такое вот чувство было. Батюшка мог лечить человеческие души своим словом, своим прикосновением. Погладит по голове, или такое вот слово скажет, которое сразу растворяет душу, приносит мир и покой. Но когда человек идет против Божественной воли, или когда Батюшка хотел человека предотвратить от какой-то беды, тогда он бывал строгим. Он строго может, конечно, побранить, а потом скажет: "Ох, да я вот всю ночь не спал, переживал за тебя, молился Богу". Он очень болезненно все переживал, каждое человеческое горе было ему близко, как его собственное. Он говорил: "Я сам рос сиротой, и сиротское горе я воспринимаю как свое, чужое горе близко моему сердцу".

Был такой случай по смерти Батюшки. Приехала одна женщина из Новосибирска. Надежда ее звали. У нее было раковое заболевание. Она упала на могилу Батюшки и горько рыдала. Потом молилась, как могла, призывала его в помощь и, уходя, взяла с могилы земли. Придя домой, она эту землю в чистый сосуд положила, залила водой и стала пить эту воду. И постепенно у нее болезнь исчезла, и она свое исцеление свидетельствовала.

Так случилось, что наш клирос остался без регента, и мне предложили регентовать. Это было уже после кончины Батюшки. Я очень смущалась, смогу ли я управлять хором и взмолилась Батюшке: "Батюшка, есть ли на то воля Божия? Смогу ли я справиться?" Я так молилась мысленно, а ночью мне снится Батюшка. Он на Мелькомбинате, где его любимое место, его скит. Такая там небольшая земляночка, и я открываю дверь, вхожу, а Батюшка служит в полном облачении, с крестом, с кадилом в руках. Я открываю дверь и с той мыслью, согласиться ли мне управлять хором, падаю Батюшке в ноги и говорю: "Батюшка, благословите меня!" И он осенил меня большим крестом. Я приложилась к его руке и тут же проснулась и ощутила теплую его руку в моей ладони. Я поняла, что есть на это соизволение Божие. Я дала согласие, стала управлять хором и, слава Богу, управляю до сих пор.