Схимонахиня Анастасия
(Записала со слов монахини Анастасии монахиня Иулия)

Родилась Анастасия Ивановна Шевеленко в 1888 году в Витебской обл. в семье сапожника. Детство у нее было очень тяжелым. Отец пил, ругался и окончил жизнь, будучи убит при кулачной битве. Сама мать Анастасия вспоминала, что она не только не плакала об отце, но даже мать уговаривала не плакать: "Теперь папа не будет ругаться". Осталось у матери восемь человек детей, все маленькие. О матери она вспоминала очень хорошо. Мать была всегда спокойна и очень религиозна. Мать отдала Анастасию в школу, но учиться она не захотела. "Вызвали меня в первый раз читать, - вспоминала матушка, — попался стих, который я знала на память "На дворе мороз трещал..." Прочитала его по книге очень хорошо и меня сразу перевели во второй класс. Но когда в следующий раз вызвали, попался незнакомый. Я не смогла прочитать его и меня снова перевели назад в первый класс. Но учиться я не захотела и бросила".

О детстве своем матушка вспоминала: "Раньше в каждой семье был свой старец: что мать скажет - закон. — Мама, на чем свет стоит? — Особые люди молятся. - А могу я их увидеть? — Нет, это особые избранники Божии. Вдруг бежит Петя. - Мама, Петька-дурачок бежит. - Он не дурачок. — А ребята его так зовут и бросают в него камнями. - Они сами дураки, - говорит мать, — а Петенька Христа ради юродивый. А я подумала: "Может и я смогу дурачком Христа ради?" И, слава Богу, прожила дурачком. (На это время Господь часть ума отбирает)"

Когда Анастасии исполнилось десять лет, ее взяла тетка, отцова сестра, помогать в торговом деле, а в четырнадцать лет брат устроил ее на винный завод мыть посуду. Там она проработала три года. Затем Анастасия ушла из дома, но ее нашли и проводили домой. С этого времени ее стали считать сумасшедшей. Вскоре снова пошла она за водой, оставила ведра у колодца и ушла навсегда странствовать. Молодая девушка восемнадцати лет стала скитаться, не имея где голову преклонить.

"Каждую ночь, — вспоминала матушка, — надо было искать себе ночлег, а утром опять идти. Было очень тяжело, особенно однажды, помню, было холодно, грязно, лил дождь, и я вся промерзла. Куда ни зайду — везде отказ. На душе тяжесть была невыносимая. Нашла в поле маленькую будку, голову в будку, а туловище осталось на улице. Так и переночевала. Наутро пошла в церковь. Только ступила на церковную паперть, как слышу священник читает: "О пресладкий и всещедрый Иисусе..." Я упала вниз, и слезы ручьями полились из глаз. "Господи, про Тебя-то я и забыла!" Сразу подошел диакон, пригласил к себе в дом. И затем все начали звать. Так Господь нас испытывает и через скорби научает не надеяться "на князи на сыны человеческие", а надеяться только на Его Единаго.

Затем уехала в г. Шую Ивановской области к тетке. Она определила меня к одному фабриканту горничной. Работа была легкая, но прожила там две недели и ушла из-за преследований хозяина. Потом тетка устроила к одному барину, который был духовным сыном старца Амвросия.

Там я была домработницей шесть лет. Работы было очень много, но я справлялась. Мне очень хотелось молиться, но было некогда. А барыня спала до двенадцати часов дня. "Как же, — думаю, — ей не жалко времени?" А я плачу и бегу в церковь, раздам на паперти нищим денег понемногу, чтобы всем хватило. Так я отрабатывала — нанимала за себя молитвенников. А потом напала такая тоска, такое уныние охватило, что и жить казалось невозможно. "Неужели, — думаю, — всю жизнь придется так провести?" Но Господь милосердный очень близок к скорбящим. Одна монахиня Руфина посоветовала поехать в Оптину Пустынь к старцам. Поехала. Враг смущал помыслами вернуться, с трудом добралась. И как только дошла до речки Жиздры и ступила одной ногой на паром, сразу легче стало. О. Анатолий благословил меня жить на старом месте, написал хозяину, чтобы принял меня с любовию. Хозяин принял, и я прожила у них еще 2 года. Потом пошла в Полоцкий монастырь, где получила иночество. Однажды поссорилась там с одной матушкой. И эта матушка как-то несла чайник с кипятком. Я подскочила, вырвала чайник и бросила в сторону. Все были поражены таким поступком. Но прошло немного времени, и сия матушка бросилась ко мне в ноги и призналась, что хотела меня обварить.

В монастыре прожила 2 года и ушла странствовать. В Оптиной Пустыни старец Анатолий благословил на юродство. Он дал мне двух попутчиц и велел сходить в Тихонову пустынь. Прошли немного, и у меня открылась страшная дизентерия. Я не могла идти, легла в лесу и вижу, идет мой отец, без шапки, и говорит: "Не оставайтесь здесь, а идите в ближайшее село". И мы пошли. Едва дошли до первой хаты, я села на порог, глаза закрылись, и я потеряла сознание. И вдруг какая-то невидимая сила коснулась меня, вместо рук появились сильные крылья и растянулись в обе стороны. Открылись духовные очи, и я увидела, что множество бесов проходило мимо меня, готовые меня разорвать. Но я была причастница и изображала крест-туловище и крылья поперек, и бесы не могли меня коснуться. А последний, самый главный, вытащил колоду карт и хотел ударить меня ими по лицу, но только зацепил. И я вспомнила, что играла в карты и не покаялась в этом.

Переночевали мы. Утром мои спутницы отправились в Тихонову пустынь, а я не могла встать. Через некоторое время встала, хотела идти, но снова упала в сарае лицом в коровий навоз. И, видно, я долго лежала, что все на мне подзасохло. В это время было видение: женщина в черном одеянии — Матерь Божия, а под яслями монах, иеродиакон Павел (вот я его когда еще видела, когда его и на свете не было). Потом меня обмыли, накормили, и я пошла до селения, где жил брат о. Георгия Чекряковского. Стемнело. Где же, думаю, переночевать? Пошла в церковь, толкнула дверь, она оказалась незапертой. Я обрадовалась, зашла в церковь и стала устраиваться на ночлег. Сняла верхнюю одежду и осталась в белой нижней рубашке с длинными рукавами. Как прошла ночь, я не заметила. Утром пришел сторож, увидел меня во всем белом и напугался — не приведение ли это. Он убежал и вернулся с братом о. Георгия Чекряковского и его молодой женой. Схватили меня, повели в полицию. По дороге спросили паспорт. А я им говорю, что паспорта у меня нет, а есть бумажонка. (Когда я уходила из Полоцкого монастыря, одна блаженная сказала мне, чтобы я взяла от монастыря бумагу) И когда они прочитали бумагу, молодая жена сказала: "Ой, блажененькая!" (Матушка всегда плакала при этих словах) Привели меня к себе в дом, подали борщ с мясом. Видя их усердие, я поела весь борщ. Потом они проводили меня к о. Георгию Чекряковскому, которому я открыла, как трудно мне странствовать. Он сказал: "Это потому, что крыши над головой нет. Хочешь, оставайся у нас". И куда что делось! Сразу легко стало, я вскочила и опять пошла скитаться. Шла, шла, заблудилась в лесу. Было холодно, уже снег лежал, одета была легко, стала замерзать. Хотелось лечь, и чуть не легла. Увидела двух мужчин, побежала от них и попала на дорогу. Забежала в первую избушку, там сапожник отогрел и накормил".

Жила в Оптиной, когда батюшка Севастиан был послушником у старца Нектария. Там ходила в рваной красной юбке. Бывало, Господь открывал в ком-то тот или иной порок и тогда обличала при всех, за что бывала бита (В частности из рассказов карагандинцев о матушке, известны такие факты: однажды во время Всенощной она подскочила к монаху, читавшему паремии, обнажила грудь, подхватила его под руку и так прошлась с ним до амвона. Также во время крестного хода на Преображение влезла на дерево и стала кидать в духовенство яблоками, тем самым, предвещая скорое закрытие монастыря). Но батюшка Севастиан никогда не бил матушку, а только на ноги ей наступал, когда матушка забиралась в келью старца.

"А помнишь, Настя, — вспоминал как-то Батюшка, — как я тебя в Оптиной турнул однажды, когда ты спряталась к старцу под кровать? Кубарем по лестнице летела. А о. Нектарий говорит мне: "Ну-ка, Стефан, турни ее, непослушную. Ишь, — говорит, — спряталась! Расправься с ней! Все равно будешь юродствовать, другой дороги тебе нет". Тут Батюшка замолчал, потом говорит: "Как мне было тогда тебя жалко! Но — послушание". А матушка не хотела юродствовать, рыдала (она красавицей была: щеки красные, косы длинные). А батюшка Нектарий говорит: "Бога не послушаешь, в аду, думаешь, легче?"

А однажды пошла в лес, собрала ягоды, села, покушала и очень захотела пить. Вдруг вижу, ключ из-под земли бьет, вода вкусная, прозрачная. Набрала я этой воды в судок, напилась. А потом ходила по лесу и во всю мочь пела песни. С тех пор начала петь. Снова захотела пить, пошла на то место, а ключа уже не было.

Однажды в Оптиной бегала я по льду разутая. Ко мне подошла приятельница, увещевала меня обуться, а я продолжала бегать. А потом пошла в церковь класть перед каждой иконой по три поклона. И ноги мои сделались, как деревянными, и перестали гнуться. Это заметил один старец. Он подошел ко мне и спросил: "Что это у тебя ноги не гнутся?" Я сказала, что это от поклонов, а он говорит: "Нет, ты их простудила, и они будут болеть". Я очень сильно заскорбела, испугалась, что останусь без ног, и в одно мгновение из красавицы сделалась страшной — вот как скорбь влияет на человека.

Двадцать шесть лет мне было. Осенью заблудилась в лесу возле Оптиной. Пошел снег, а я босиком. Долго искала выход и ночью пришла в скит, села на чугунную плиту. Меня увидели монахи, пригласили в будку. Я не пошла к монахам, а пошла в монастырь. Стучу, спрашивают: "Кто?" Я не стала признаваться, а пошла на лесопилку. Там домик для сторожа оказался свободным, но нетопленым. Влезла на печку, а прикрыться нечем. Так и была до утра, пока знакомые не обнаружили и не взяли в дом. Там отогрели мои ноги, которые были, как деревянные, особенно икры. Но ничего, не болели. А болели только в Караганде в 1964 году.

Когда были сильные гонения на христиан, жила в Калуге у одной монахини. Очень болела, думали, что не выживу. Однажды утром хозяйка ушла в церковь, а я вижу, будто читаю правило перед иконой Богоматери, и Матерь Божия в киоте зашевелилась. Потом смотрю, Она стоит у стола в белом апостольнике и смотрит на меня, а киот свободный. Я ей говорю: "Матерь Божия, что же это делается?" (имела в виду гонения на христиан). А Она сказала : "Пей крещенскую воду с просфорой". И снова вошла в киот."

С тех пор мать Анастасия всегда запасала очень много воды на Крещение. В Караганде замораживала воду кругами и целый год всех поила Крещенской водой с просфорой.

В годы гонений матушка была в лагерях.

После освобождения ее привезли в Кокчетав на поселение. "Пошла по хатам. Пришла в один дом, там сказали: "Хлеба у нас нет". Но накормили картошкой с квасом. Пошла в другой дом, там меня сразу схватили и хотели вести в милицию — у них белье пропало. Но заступились соседи и меня отпустили. Иду дальше. В третьем доме опять схватили — мешок пшеницы пропал, опять меня обвинили. Плохо было бы мне, но дядечка один заступился, отпустили. Я ведь после заключения выглядела, действительно, как шпана. Итак, ночь на дворе, куда идти ночевать? Пошла к одним матушкам, но стучать не посмела и легла у них на дворе. Пошел снег и накрыл меня толстым слоем, но мне было тепло".

В Караганде жила в сторожке, любила всех кормить, а сама ела мало. Кто что давал - с радостью принимала, будто ей надо. А сама тут же все другим отдавала. Спала сначала в ванне, где хранилось ее барахло. Потом в холодном углу наложила разных бугров, так что долго не улежишься на них. Спала с вечера, а ночь работала — убирала под нарами, варила квас. Квас варила очень хороший и всех поила. Временами бушевала и некоторых сестер доводила по каким-то причинам до слез. Одевалась — на одной ноге галоша, на другой — валенок. Часто бывало, что зимой ходила в галошах и ботах, а летом в валенках. Платье всегда грязное, если наденет чистое, оно недолго продержится. На голове платок или тряпка, почти всегда растрепанная. Начнешь ее прибирать — гонит - "Убирайся вон!" Только перед причастием одевала все чистое и поаккуратней себя вела.

Матушка обладала даром прозорливости. Однажды какая-то тяжесть навалилась на меня, и мысли теснили голову так, что не могла молиться. Вдруг сзади кто-то сильно ударил меня по плечу: "Ты нашлась? А я тебя всю ночь искала!" — громко сказала мать Анастасия. И сразу мне стало легко. Ударом руки с молитвой она прогнала лукавого. Неоднократно отвечала на мысли. Было мне тяжело. "И матушка не глядит", — думаю. Тут же она подошла и молча смотрит прямо мне в глаза. Я говорю: "Помолитесь, тяжело на душе". — "Вот Батюшка один в комнате, беги скорей к нему". Прихожу, Батюшка, улыбаясь, спрашивает: "Что ты?" -"Тяжело на душе", - отвечаю. Он провел ручкой по груди и говорит: "Лукавый, детка моя, не дает покоя. Пройдет". И, действительно, все прошло.

1970 год. Вербное воскресенье

Во время Литургии стало плохо одной старушке, но выйти на улицу ей было невозможно из-за множества народа. Матушка сидела на левом клиросе и попросила нас помочь старушке пройти на клирос. Затем посадила ее рядом с собой, положила голову старушки на свое плечо, не прошло и десяти минут, как старушка встала и благодарила матушку - все у нее прошло. Но матушка заболела. Часто она брала болезни ближних на себя. Трудно ей приходилось и даже призналась однажды: "Пожалела одну тяжело больную, вот теперь и терпи".

В августе 1970 года наметили ломать церковную сторожку, которую Батюшка при жизни ломать не благословлял. Завтра должны прийти рабочие и приступить к ломке. Мы все скорбели, что нарушается батюшкино благословение. Матушка Анастасия накануне сильно заболела, просит закрыть ее и никого не впускать. Так и лежала всю ночь до трех часов дня. В три часа дня вскочила, выбежала из комнаты и говорит: "Ну, все хорошо, полегчало". Тут же заходит староста с уполномоченным, и уполномоченный запрещает ломать сторожку и затевать стройку. Конечно, по молитвам матушки.

Случай или чудо

В июле, под праздник, перенесения мощей преп. Сергия Радонежского, матушка сказала нам: "Завтра собирайтесь к преподобному в пустынь, в село Долинка, где Батюшка отбывал заключение". Не очень радостно приняли мы это благословение, так как занимались тяжелой работой — красили церковь и очень устали. Начали отказываться: "Мы устали, хотим отдохнуть". А матушка говорит: "Вот там и отдохнете. А головы просвежите лучше, чем дома".

Утром на преподобного Сергия было пасмурно, моросил дождь. А когда начался молебен, дождь как из ведра полил. Мы все обрадовались: "Теперь не поедем, отдохнем". После молебна пошли к матушке с надеждой, что теперь она нас не благословит на поездку. Но только открыли дверь, она сразу: "Ну как, поедете?" Мы замялись, переглянулись и произнесли: "Как благословите". — "Сейчас же, не медля ни минуты, отправляйтесь. С Богом!" Нехотя мы собрались и отправились. Только сначала зашли благословиться на могилу батюшки Севастиана.

Приехав в Долинку, мы пошли к месту назначения, в отделение, где Батюшка был в последние годы заключения. Долго шли до леса, потом лесом, а дождь все идет и идет. Мы шли и любовались красотой природы, рассматривали, как искусно и ровно насажены аллеи деревьев, которые сажали заключенные и в их числе наш Батюшка. Потом сели под дерево, аппетитно поели, отдохнули и пошли дальше. Мы забыли про дождь, который шел, не переставая. Чувствовали себя превосходно, на душе разлилась теплота и радость. Мы шли и вспоминали про Батюшку. Под ногами лужи, грязь, а идти было легко, даже казалось, не шли, а летели. К пяти часам вечера пришли в отделение, где был Батюшка. Дождь сразу перестал, выглянуло солнце, и это место, в окружении насаженного заключенными леса, выглядело замечательно. А когда пошли назад, снова полил дождь. А мы, весь день проведя под дождем, были совершенно сухие. Мы были очень довольны, радостны, на душе легко, головы свежие. Поздно вечером приехали домой, рассказали матушке, а она говорит: "Сам Батюшка с вами ходил и укрывал вас от дождя". Мы все очень благодарили матушку за такой отдых.

Однажды летом сестры, которые жили с Батюшкой на Нижней улице, собрались идти в поле копать картошку. Мать Анастасия тоже попросилась с ними. Она берет большой мешок и кладет в него галоши, платки, кофты, чулки и прочее. Напихала полный мешок. Сестры смеются: "Что это Вы делаете, матушка? Тяжело будет мешок нести". - "Донесу, пошли!" Пришли в поле, стали работать. Вдруг нашла туча, подул ветер, хлынул дождь, и сразу похолодало. А матушка стала нас одевать и укрывать кого чем, весь мешок раздала. Все мы благодарили ее.

Таисия Григорьевна Фомина

С матушкой Анастасией я была очень близка, она была мне даже ближе и роднее, чем Батюшка. Мать Анастасия — это была истинная любовь. На кого-то она нашумит, а меня жалела всю жизнь. Она шла путем юродства, ее трудно было понять. Вот, родной ее брат (в Петербурге жил), он считал, что она сумасшедшая. В семье ее очень любили, а когда она стала чудить, все о ней плакали. Матушка жалела своих родных, ее сестра Марина приезжала сюда три раза, еще при Батюшке. А наши ездили к ее брату в Петербург и брата видели (он на нее похож, она в молодости очень красивая была), и брата причастили. Но они не могли понять, что она здраво мыслит.

Свое дело она делала прикровенно, не показывая явно свою мудрость, а порой и так, что ее били, ругали или считали суровой. Помню, матушка ругает одну нашу сестру, что та взяла что-то без спроса: "И такая ты и сякая, и чтоб у тебя руки отсохли!" А я подхожу и говорю: "Матушка, а я однажды тоже что-то взяла у Вас без разрешения". Она повернулась и говорит: "Вот мой угол, вот мое имущество, все, что хочешь бери, и мне не говори". Матушке надо было чем-то смирить эту сестру. А своего у нее ничего не было. Что ей принесут — все ей нужно, все возьмет, а через пять минут у нее уже ничего нет, все раздала. А тех, у кого провидела большую нужду или горе, ублажала больше остальных. Кто-то поропщет, что она другого так ублажает, а у того случится такое горе, что ничему не обрадуешься.

Или — вот, сели за стол. Матушка одному дает, другому тарелку пододвигает, третьему, и сама, как будто сидит и ест. А оставалась голодной. И даже однажды сказала мне: "Тася, вот я ни разу хлеба до сыта не наелась".

Матушка с молодых лет была очень больна по-женски, ей предлагали операцию, но она отказывалась, хотя болезнь причиняла ей тяжкие физические страдания. Когда она, еще будучи молодой, обратилась по этому вопросу к старцу в Оптиной Пустыни, он сказал: "Это тебе вериги". И эти "вериги" матушка пронесла до конца. Кроме того, у нее были больные ноги, очень отечные, со вздутыми венами, и судороги страшные. Она терпела и никогда не пользовалась никакими лекарствами. Это труд ее, это подвиг на протяжении всей ее жизни. Может быть, валенки и галоши она носила потому, что другая обувь ей не подходила.

Матушка пела на клиросе, у нее голос был хороший. А как она молилась, никто не видел, но знали все люди, что молится она за всех.

При церкви матушка работала не покладая рук, все мыла, все убирала. Она варила очень вкусный квас и кисель из овса. Куда идет за Батюшкой и кисель с собой несет. Батюшка едет на Мелькомбинат, и она за ним. Она и пешком могла пойти, и знала все дома, в которые заходил Батюшка. Раз он поехал на Мелькомбинат к Александре Софроновне — у ее мужа был рак пищевода, и Батюшка поехал причастить его и отслужить молебен. И пока они в доме молились, матушка пошла на огороде хозяйничать. И когда Софроновна вышла и поглядела на огород, ей плохо стало. Матушка все огурцы, которые должны были уже зацвести, повырывала, верхушками воткнула в землю, корнями наверх. "Мать! Да что ты наделала! Хоть бери палку и лупи тебя!" А на следующий день ударил такой мороз, что все на огороде померзло. А матушка заранее у Софроновны на огороде убрала, но никакого убытка ей не причинила.

А то, бывало, она придет, человеку поработает, все, что может, сделает, а потом, чтобы ее не хвалили, чужие валенки наденет и пойдет. "Мать, что ж ты чужие валенки надела?" — "Ах, тебе валенки жалко?" Бах! Один валенок в одну сторону кидает, другой - в другую, и пошла разутая. Благодарить ее или ругать? Все в недоумении - очень сложное дело.

Вот еще вам случай расскажу. Идет матушка по церкви, всех расталкивает. Подошла к матери Тамаре, сбросила ее со стула: "Ну-ка, вставай, я больного человека посажу!" Старую мать Тамару согнала, а тетю Лизу, которая была намного моложе ее, посадила. Сестры ворчат: "Ну что ты, мать, дурака валяешь?" И что вы думаете? Тетя Лиза вскоре заболела. Все плохо ей, плохо, в больницу положили, и там плохо. Потом обнаружили рак. Матушка на операцию не благословила, она предвидела, что человек умрет. И молодая, здоровая тетя Лиза через полгода умерла. А мать Тамара прожила еще пятнадцать лет. Вот и все. Нам кажется это чудачеством, а у нее свой закон. Но матушка — это была такая любовь, таким человеком была она, каких уж нет.