Серьезным потрясением церковной жизни России явилось повсеместное вскрытие мощей святых угодников Божиих. 1(14) февраля 1919 года Наркомат юстиции издал постановление об организованном вскрытии мощей. Вскрытия проводили специальные комиссии в присутствии священнослужителей, составлялись протоколы. Если в результате обнаруживалось, что мощи сохранились не в целости, то это обстоятельство в целях атеистической пропаганды выдавалось за сознательный обман и подделку.

В Чернигове так же была создана комиссия по обследованию мощей Святителя Феодосия. Владыка Николай с болью и горечью принял это сообщение.

При обследовании мощей в феврале 1921 года в соборе присутствовало большое количество верующих, состав комиссии был так же многочисленен. Когда Владыка вместе с комиссией подошел к раке Святителя и, вынужденный приказом, стал разоблачать святые мощи, он со слезами молил Господа не допустить над Святителем никакого кощунства и молитва его была услышана. Члены комиссии осмотрели нетленное высохшее тело Святителя Феодосия и убедились, что мощи были подлинные.

Но среди пришедших богомольцев была одна женщина, которая усомнилась, и подумала, что это не человеческое тело, а искусственная восковая фигура и решила проверить. Когда она подошла, как и все остальные, приложиться к руке Святителя (руки у него были сложены крестообразно на груди), то незаметно вынула из платья булавочку и уколола руку Святителя. И вдруг из места укола брызнула живая человеческая кровь! В ужасе от этого чуда, женщина тут же исповедала перед всеми свой неправый помысл и дерзкий поступок и все, видевшие эту капельку крови возблагодарили Бога, прославившего Своего Угодника. А сама женщина укрепилась в вере.

В наступлении на Русскую Православную Церковь большевики в начале 20-х годов прибегли к помощи модернистской схизмы обновленцев. Последние не приминули воспользоваться ситуацией. Большевики поддерживали обновленцев, чтобы расколом ослабить Патриаршую Церковь, а обновленцы, со своей стороны, стремилась поддерживать большевиков, чтобы с их помощью уничтожить Патриаршую Церковь. Раскол еще не успел вполне оформиться в Москве и Петрограде, как круги от него достигли Украины и пошли по ней. Власти здесь признали и поддерживали обновленцев с такой же готовностью, как до того они признали и поддерживали "автокефалитов".

С 6 августа 1923 года владыка Николай был назначен епископом Каширским, викарием Тульской епархии.

С 19 октября 1923 года управлял Тульской епархией и Одоевской. Владыка Николай занял непримиримую позицию по отношению к обновленцам, обличая их с церковной кафедры и объясняя своей пастве гибельность этого пути.

В 1924 году Владыка приехал в Москву, где вместе с группой епископов, в числе которых был архиепископ Феодор (Поздеевский), подвергся аресту органами ГПУ и был посажен в Бутырскую тюрьму. Просидев там две недели, Владыка был выпущен.

30 марта /12 апреля 1925 года владыка Николай был свидетелем и участником торжественного погребения в Донском монастыре Патриарха Московского и всея Руси, исповедника Православия Святителя Тихона.

Об этом событии вспоминала впоследствии монахиня Нина (Штауде), познакомившаяся с владыкой Николаем в 50-е годы в Алма-Ате:

"Как-то однажды зашел у нас с владыкой Николаем разговор о Патриархе Тихоне. Оказалось, что Владыка был на его похоронах в Москве весной 1925 года, когда и я была на кладбище Донского монастыря. Тогда так исключительно дисциплинированно вели себя собравшиеся в несметном количестве в ограде монастыря верующие, что я даже могла, находясь в первом ряду около дорожки, по которой шла похоронная процессия, в момент пронесения гроба Святителя освободить руку из цепи и перекреститься: ни один человек при этом не шелохнулся на своем месте, а могли бы любопытные ринуться и смять передние ряды. Но все, очевидно, понимали, что вследствие этого произошла бы катастрофа, так как десятки тысяч людей были заперты внутри ограды. И это дало бы повод торжествовать неверующим, которые, тоже собравшись в большом числе за оградой, следили за нами.

А когда нас выпускали затем небольшими партиями из ворот монастыря, на крыше патриарших покоев стояли епископы и благословляли выходящих, которые постепенно заполнили всю Донскую улицу" ...Я вспомнила эту картину и поделилась этим воспоминанием с Владыкой. “Вот и я стоял тогда на крыше и благословлял выходивших из ворот богомольцев”, — сказал он, с улыбкой посмотрев на меня".

11 апреля года обновленческий синод во главе с лжемитрополитом Вениамином (Муратовским) выступил по поводу кончины Святейшего Патриарха Тихона с призывом к "воссоединению" Церкви, которое должно было, по их планам, состояться на "Поместном соборе Православной Церкви в СССР" в октябре 1925 г.. Владыка Николай разделял общее почти у всех православных архиереев мнение, что этот собор, на котором обновленцы заранее завладели для себя всеми преимуществами, может принести православным только вред. Поэтому он, последовав примеру томившегося в далекой северной ссылке патриаршего Местоблюстителя митрополита Кирилла (Смирнова), письма и высказывания которого по этому вопросу доходили до верных чад Церкви, а так же прочих непримиримых по отношению к раскольникам архиереев, сделал предписание настоятелям и церковным советам не входить в переговоры с обновленцами.

Положение в Тульской епархии в это время было очень тяжелое. Обновленцы захватили подавляющее большинство приходов. Но со своей маленькой паствой епископ Николай упорно боролся против врагов православия. Тульское епархиальное управление принимало все меры для привлечения православных к участию в съезде и в соборе, но епископ Николай и его паства твердо держались намеченной тактики. Исходом этой борьбы был арест Владыки, последовавший 8 мая 1925 года.

Проведя в заключении более двух лет, и освободившись 16 сентября 1927 года владыка Николай был назначен на Орловскую кафедру.

В Орле Владыка служил до следующего своего ареста, который произошел 27 июля 1932 года. Некоторое время, предшествующее аресту, по причине трудности жизни и служения в Орле, Владыка, как указано о том в уголовном деле, пребывал на покое.

Вместе с ним было арестовано и проходило по делу еще 128 человек. Епископа Николая обвиняли в том, что он, при содействии 5-и человек орловского духовенства, "явился руководителем и организатором контрреволюционной церковно-монастырской организации "Ревнители Церкви", направлял контрревллюционную деятельность на борьбу против Сов. власти и колхозного строительства. Для пополнения рядов контрреволюционеров организации организовал два подпольных монастыря, проводил пострижения в монашество, т. е. в преступлениях, предусмотренных ст. 58-10, 58-11 УК РСФСР".

На допросах в ГПУ Владыка дал такие показания:

"Антисоветская деятельность моя была проявлена при индивидуальном моем разговоре среди духовенства и мирян в следующем виде: я принимал у себя и оказывал приют репрессированным Сов. властью за антисоветскую деятельность. Так, по приказу высланному в г. Орел [ не разборчиво] Назарию предоставлял квартиру и материальную помощь. Я пересылал деньги через близких родственников находящимся в ссылке за антисоветскую деятельность архимандриту Пантелеимону и Льву Адамову. Оказывая материальную помощь, я считал их страдальцами за веру, укреплял их морально, укреплял их способность бороться за дело религии.

Из мест заключения духовенства я получал известия об их жизни и в свою очередь сообщал о своей.

Как я уже показал ранее, я болел душой за закрытие Сов. властью монастырей... [ не разборчиво] .

Моими единомышленниками были игумен Алексий и игумен бывшего мужского орловского монастыря Ипполит Носик, которые стремились организовать вокруг церкви монашество и пополнить монашество глубоко верующими людьми, стремящимися послужить религии. Я стремление их поддерживал. Подбирали для этого подходящих [ людей] и я благословлял игумена Ипполита на постриг их в монашество. Всего с моего разрешения постриглось до 20-и человек. Таким путем мы пополняли монашество новыми свежими кадрами. И вопреки запрещениям Сов. власти организовывали монашество вокруг церкви, по сути создали монастыри.

Для более успешного объединения вокруг церкви религиозных крестьян практиковали постриги схимниц, которых имеется в Орле несколько. Они своим схимничеством известны далеко за пределами Орловского района. К ним на поклон приходили крестьяне из других селений. Приходившие крестьяне задавали всевозможные вопросы, в том числе и о колхозном строительстве. Помню случай, и меня спрашивали — вступать в колхозы? Я на это отвечал, что это дело безбожия, я могу давать ответы на вопросы, связанные с религией. Мой ответ, конечно, не мог удовлетворить спрашивающего. Но, в то же время, в колхозы ходить не следует, как в безбожную организацию. С духовенством г. Орла я иногда беседовал о плохой нашей жизни при Сов. власти, что я и переживал с наложением на меня больших налогов, что частично и послужило моим уходом на покой.

1932 год, ноябрь.

Могилевский читал".

Вот, что рассказывал сам Владыка о том времени:

" 27 июля 1932 года я был арестован и отправлен в Воронеж, где велось следствие. Об условиях жизни говорить не приходится, потому что в те годы вся наша страна испытывала нужду и в продуктах, и в одежде, и во всем необходимом. Да и мне ли, грешному, говорить о недостаточности питания, когда Господь милостиво сохранял мне жизнь в таких тяжелых условиях, да еще даровал многие-многие радости духовные!

Шло следствие. Надо сказать, что я попал к очень хорошему следователю. Он не оскорблял меня, не подвергал побоям, как было с некоторыми моими соузниками. Я и теперь молюсь о нем и никогда не забуду его доброту, внимание ко мне и необыкновенную порядочность.

Он долго и подробно расспрашивал меня о религии, о том, как должен вести себя христианин в тех или иных условиях. Следователь несколько раз буквально принуждал меня вспоминать до мельчайших подробностей время моего служения в Чернигове в период гражданской войны. У меня появилось такое чувство, что он что-то знает и хочет, чтобы я сам ему об этом рассказал. Пришлось припоминать все до мельчайших деталей. И вот, по ходу рассказа вспомнились два случая, о которых мне сперва не хотелось говорить, но под нажимом следователя я рассказал о них.

В 1920 году некоторое время отсутствовал в городе епископ Черниговский Пахомий и я остался за правящего архиерея. В это время белых сменяли красные, красных — жевто-блакитные и так далее. И вот однажды, когда Чернигов заняли белые войска, командование решило устроить в городе еврейский погром. Я вовремя узнал об этом, вызвал генерала и архиерейской властью запретил ему это вероломство. Я предложил ему организовать охрану населения и в том случае, если кто-либо будет провоцировать людей на кровопролитие, обязал его принять решительные меры для предотвращение этого. Я даже пригрозил генералу анафемой. Слава Богу, погрома не произошло.

Следователь, конечно, спросил меня, почему я был настроен против погрома — ведь, как сказал он, христиане не любят евреев за то, что они распяли Христа.

Я ответил ему, что это неправильное понимание христианства. Ведь мы, христиане, не имеем права осуждать никого, тем более целую нацию. Если у кого-то есть вина перед Богом, то Господь Сам и осудит Своим судом, а нам дана заповедь: "Не суди, да не судим будешь". Да, евреи предали и распяли Христа, но ведь Господь по плоти родился от еврейки, и Апостолы тоже были евреи, и первые христиане, которые уверовали во Христа после проповеди Апостола Петра тоже были евреями. И не силой оружия мы должны проповедовать Христа, а любовью к Богу, к ближнему и чистотою своей жизни, поэтому я и запретил это безумное кровопролитие. А крови на фронтах в то время и без того много проливалось.

Шло время. Белые войска сменили красные, затем снова в Чернигов вошли белые войска. Однажды ночью, в одну из таких перемен, будит меня мой келейник и говорит, что какой-то неизвестный человек в кожаной одежде, с большим пистолетом на боку просит меня принять его. Наскоро одевшись, я вышел. Передо мной стоял человек именно такого вида, как описал его мой келейник. На его фуражке была нацеплена красная звезда. Он поздоровался со мной, но под благословение не подошел.

— Чем могу служить? — спросил я его.

Незнакомец заметно волновался, чувствовалось, что ему нужно было переступить какой-то внутренний барьер, чтобы заговорить со мною.

— Я — большевик, комиссар, — наконец сказал он, — но я попал в такую ситуацию, что вынужден обратиться к Вам за помощью. Я прошу у Вас убежища. Я не смог уйти со своими и сейчас меня обнаружили белые. Если я выйду от Вас, то буду сразу арестован и расстрелян.

Я распорядился, чтобы келейник устроил пришельца в комнате для гостей, накормил его и приготовил постель. Пожелав ему спокойной ночи я удалился.

Три дня пробыл комиссар под кровом архиерейского дома. Я несколько раз разговаривал с ним. Я задавал ему вопрос, почему новая власть так категорично и жестоко настроена против религии? Но мой собеседник только и мог сказать в оправдание своей политики, что "религия — опиум для народа, а раз опиум, значит — вред и поэтому большевики должны избавить народ от этого "опиума".

На третий день он, сопровождаемый монахами, был переправлен к своим. Перед уходом он дал мне записку со своим именем, фамилией, названием должности и части, в которой он служил, и сказал, что если понадобится, он так же отплатит мне добром за добро.

В дальнейшем я часто вспоминал этого человека. И хотя записка была давно утеряна, но все данные о нем запечатлелись в моей памяти, так как случай этот был совершенно необыкновенный.

Когда следователь узнал об этом, то мне показалось, что он даже обрадовался.

Через три месяца следователь вызвал меня и сказал, что это время ушло на проверку рассказанных мною фактов, что теперь все доказано и даже есть собственноручно написанные показания того комиссара, которого мне пришлось приютить.

Когда следствие подошло к концу, мы со следователем расставались друг с другом с сожалением. Он доверительно сказал мне:

— Я рад, что хоть какую-то пользу принес Вам своим расследованием, что мне удалось доказать правильность Ваших показаний, а это для Вас немало значит — теперь Вам переквалифицируют статью и дадут не больше пяти лет, вместо ожидаемых десяти.
— За что же мне дадут пять лет? — невольно вырвалось у меня.
— За вашу популярность. Таких, как Вы на некоторое время надо изолировать, чтобы люди забыли о Вашем существовании. Вы имеете слишком большой авторитет среди народа и Ваша проповедь имеет большое значение для народа. За Вами идут!

Неожиданно было для меня услышать оценку моего служения из уст представителя данного учреждения, но это было именно так.

— Господи! Слава Тебе! Слава Тебе, Господи! Я, грешник, как умел, так и служил Тебе! — Только и мог я произнести от радости, наполнившей мое сердце. Теперь уже никакой срок не будет страшить меня".

Постановлением коллегии ОГПУ от 7 декабря 1932 года епископ Николай был осужден по статье 58-10 УК РСФСР на 5 лет лишения свободы.

Через четыре месяца после вынесения приговора Владыку из Воронежа отправили в Мордовию в г. Темников, оттуда в Чувашию в г. Алатырь и, наконец, в Саров.

Трудно было Владыке в годы лишений. Но Господь не оставил его. В течении пяти лет пребывания Владыки в лагерях ему помогала его духовная дочь Вера Афанасьевна Фомушкина, хорошо знакомая ему по Орлу. Она решила, что не должна оставлять своего духовного наставника в это трудное время и, оставив все, последовала за ним. Вера Афанасьевна приезжала в те пункты, куда этапировали Владыку, находила там верующих людей, которые помогали кто чем мог в эти голодные годы, собирала милостыню и передавала Владыке передачи, которыми он делился с другими заключенными.

Вспоминая свои странствия по лагерям, Владыка много рассказывал о Сарове, где он пробыл довольно долгое время:

"После закрытия и разорения монастыря в его помещениях был образован исправительно-трудовой лагерь, в который я и попал. Когда я переступил порог этой святой обители, сердце мое исполнилось такой невыразимой радости, что трудно было ее сдержать.

"Вот и привел меня Господь в Саровскую пустынь — думал я — к преподобному Серафиму, к которому в течении моей жизни неоднократно обращался я с горячей молитвой".

Я перецеловал в монастыре все решеточки и все окошечки. В те времена была еще цела келья преподобного Серафима.

В этом лагере было много лиц духовного звания. Был там иеромонах из Петербурга о. Вениамин фон-Эссен. Он был замечательным художником. Лагерное начальство учитывало способности и таланты заключенных и ему было поручено писать разные плакаты и даже картины для оформления лагеря и каких-то учреждений. В его распоряжение отвели большую светлую комнату и предложили подобрать способных помощников.

Отец Вениамин, воспользовавшись доверием, подобрал себе помощников из духовного звания, в число которых попал и я. Это была великая милость Божия!

Первое время нелегко ему было с такими "помощниками", но скоро мы научились всему: резать бумагу на равные части, растирать и разводить краски, точить карандаши и делать другую подсобную работу.

Вере Афанасьевне каким-то образом удавалось передавать нам кагор и просфоры. Они были испечены в виде обыкновенных булочек довольно темного цвета. И мы в той комнате, что была отведена нам для художественной работы, на этом приношении совершали Божественную Литургию. Антиминс нам так же достала и передала Вера Афанасьевна.

Я все то время, что пребывал в Сарове, так и считал, что нахожусь на послушании у преподобного Серафима, этого земного Ангела и небесного человека, по молитвам которого Господь посылает нам такое утешение, что мы можем служить в заключении Литургию и причащаться Святых Христовых Таин. И не только я, но и все мои солагерники так же считали, что Господь даровал нам большую духовную радость — быть в послушании у преподобного Серафима в Саровской пустыни".

В 1937 году епископ Николай был освобожден из лагеря. Но, не получив назначения на кафедру, он проживал сначала в г. Егорьевске Московской области, а затем в г. Киржаче Ивановской области. В этот период по вызову Местоблюстителя патриаршего престола митрополита Сергия (Страгородского) он часто приезжал в Москву для исповеди митрополита Сергия и помощи в делах Патриархии. Тогда он имел возможность служить в московских соборах — в Богоявленском Елоховском, Богоявленском Дорогомиловском (впоследствии взорванном), в храме Сорока мучеников, что напротив Новоспасского Монастыря и Илии Обыденного. Много времени проводил Владыка в библиотеке Патриархии. Впоследствии он с большой теплотой вспоминал об этом периоде. "Часто и по долгу проживал я у митрополита Сергия, пользуясь его отеческой лаской и помогая ему".

И в дальнейшем, когда, после следующего ареста, тюрьмы и ссылки владыка Николай был назначен на Алма-Атинскую кафедру, он ежегодно 12/25 мая в день кончины Патриарха Сергия совершал заупокойные панихиды, со слезами молясь о упокоении души его в селениях праведных.

Начавшаяся Вторая Мировая война изменила карту Европы. В 1939 году произошло включение в состав СССР Западной Украины и Западной Белорусии, а в 1940 году — Бессарабии и Прибалтики. Продвижение границ Советского государства на запад территориально расширило юрисдикцию Российской Православной Церкви. К концу 1940 года митрополит Сергий приступил к устройству Церковных дел в этих областях.

В 1941 году владыка Николай был возведен с сан архиепископа.

Весть о начале Великой Отечественной войны застала Владыку в преддверии совершения им Божественной Литургии.

"Я служил проскомидию, — вспоминал Владыка, — когда один из моих друзей в тиши алтаря сообщил мне эту ужасную весть. Что я мог сказать пастве, в слезах ожидавшей не моего, а Христова утешения?

Я только повторил то, что сказал некогда св. Александр Невский: "Не в силе Бог, а в правде!"

В тот год 22 июля праздновалась память всех Святых в земле Русской просиявших. Думаю, в этом есть особый смысл. По грехам нашим понесли мы тогда тяжелое испытание, но Святые земли Российской не оставили нас своим заступничеством: будучи искушаемы, они могли и искушаемым помочь. Мы обращались к ним, нашим землякам, за помощью и эта небесная помощь явилась тогда, когда ее трудно было ожидать, и проявилась она не только в мужестве и героизме наших воинов, не только в единении всего народа, но и в тех обстоятельствах, которые помогли получить нам законную и справедливую победу".

И вслед за этой вестью архиепископа Николая постигло новое испытание — 27 июня 1941 года Владыка был арестован и помещен в тюрьму г. Саратова, где проводилось следствие.

Владыке Николаю было предъявлено следующее обвинение:

"Могилевский Феодосий Никифорович, в 1937 году отбыв наказание, возобновил антисоветскую деятельность, установил связи с церковниками Москвы, Тулы, Орла и других городов. Снабжал приезжавших епископов западных областей Украины, Белоруссии и Прибалтийских республик антисоветской клеветнической информацией о положении религии в СССР с целью вызова недовольства среди верующих. В марте 1941 года встречался с епископами, приезжавшими из западных областей УССР. На одном из собраний епископата он, в частности, заявил:

"...Большинство епископов в СССР находятся в ссылках. Митрополит Сергий окружен небольшой группой епископов, к которым не расположена масса верующих... Советская власть усиливает свое давление на Церковь и верующих".

Пользуясь информацией Могилевского духовенство из западных областей усилило распространение провокационных слухов:

"Оказывается, в СССР нет архиереев. Мне об этом подробно рассказывал Николай Могилевский. Он говорил, как пачками высылали архиереев в известные годы. Теперь их нет на Севере России, на Украине, в Сибири. Я все-таки думал, что хоть где-то архиереи имеются, а теперь узнал, что их нет" (Епископ Алексий Громадский).

Епископу Симону (Ивановскому), приехавшему в Москву из Ровенской области, Могилевский заявил:

"Вас на Западной Украине ждет то же, что пережили мы здесь. Будьте готовы к разгрому церкви и к террору над духовенством, к колхозным насилиям и к другим подобным прелестям".

Обвинительное заключение.

По следственному делу № 3230 по обвинению
Могилевского Феодосия (Николая) Никифоровича
в преступлениях, предусмотренных ст. ст. 58-10 ч. 1
и 58-11 УК РСФСР.

В НКГБ СССР поступили данные о том, что служитель религиозного культа Могилевский Феодосий (Николай) Никифорович в 1932 году был осужден, как организатор и руководитель церковно-монархической группы, по отбытию наказания вновь возобновил антисоветскую работу, установил преступные связи с церковниками ряда городов и проводил среди них церковную агитацию.

На основании этих данных 2 июля 1941 года Могилевский был арестован.

Произведенным по делу расследованием установлено, что Могилевский, будучи враждебно настроен к Советской власти, систематически в своем окружении проводил антисоветскую агитацию. Снабжал приезжавших епископов западных областей Украины, Белоруссии и Прибалтийских республик антисоветской клеветнической информацией о положении религии в СССР с целью вызова недовольства среди верующих.

В предварительном обвинении Могилевский виновным себя признал частично.

Обвинительное заключение составлено в Саратове 25 августа 1941 года.

Постанавлением Особого Совещания при Народном Комиссариате Внутренних Дел СССР Могилевского Феодосия (Николая) Никифоровича, как социально-опасный элемент сослать в Казахскую ССР сроком на 5 лет, считая срок с 27-го июня 1941 года.

Пробыв в Саратове в общей сложности шесть месяцев, Владыка Николай был направлен в Казахстан, в город Актюбинск, а оттуда через три месяца в город Челкар Актюбинской области.

Челкар представлял из себя небольшое поселение в глухой полупустыне на железнодорожной станции, состоящее из маленьких глинобитных домишек. Летом эта пустыня с ее сыпучими песками и горячими ветрами казалась безжизненной, она словно вымирала от палящего знойного солнца, которое выжигало и без того скудную ее растительность. А зимой ледяная пурга и трескучий мороз были хозяевами в этой бескрайней и унылой местности.

Когда много лет спустя Владыке задали вопрос: "Как он отнесся к этому переселению? Не было ли в его сердце ропота или обиды?" — Владыка отвечал: "На все воля Божия. Значит было необходимо перенести мне это тяжелое испытание, которое закончилось большой духовной радостью. Господь не посылает испытаний сверх сил никому. Так и мне, Он всегда посылал испытания, а вслед за ними духовные радости".

На тяготы и злоключения, перенесенные в ссылке, Владыка никогда не жаловался, а если и приходилось ему об этом рассказывать, то не для того, что бы ему посочувствовали, а как назидание для нас же, грешных.

"А вы подумайте, что будет, если человек всю жизнь станет проводить в неге и довольстве, в окружении близких и родных людей? Такая жизнь может отрицательно подействовать даже на самую благочестиво настроенную христианскую душу. При такой жизни неизбежно развивается самодовольство, тщеславие, а за ними и гордость. Жизнь, пресыщенная благами земными, приводит к окаменению сердца, к охлаждению любви к Богу, к ближнему. Человек от излишеств становится жестоким, не понимающим чужого горя, чужой беды. Вспомните, — продолжал Владыка, — как многие богатые и благородные люди, верные христиане, боясь такого окаменения сердечного, раздавали свои имения и сами становились бедняками только ради того, чтобы не уклониться в гордость и нерадение, и не отпасть от Бога.

Нужно помнить, что Бог, по изгнании человека из рая, сказал ему: "В поте лица будешь добывать хлеб свой". А слова Божии не бывают тщетными. И Сам Господь во время Своего странствия на земле не знал где главу преклонить, а ведь мог умолить Отца, и Он дал бы Ему миллионы Ангелов. И нам заповедал Господь идти тесным путем и входить узкими вратами в Царство небесное. "

Владыка ехал на вольную ссылку, но в арестантском вагоне. На станцию Челкар поезд прибыл ночью. Охранники вытолкали Владыку на перрон в нижнем белье и рваном ватнике. Его немудреный багажик, растерянный еще по предыдущим пересылкам, теперь совершенно растаял. В руках у Владыки было только удостоверение, с которым он должен два раза в месяц являться в местное отделение НКВД на отметку.

Оставшуюся часть ночи Владыка пересидел на вокзале. Настало утро. Надо было куда-то идти. Но как идти зимой в таком виде? Да и идти было некуда. Владыке пришлось обратиться за помощью к старушкам, и на его просьбу откликнулись добрые женские сердца. Старушки подали ему кто — штаны, кто — телогрейку, кто — шапку, кто — залатанные валенки. Бедного старика, так ласково просившего помочь ему, кое-как одели и обули. Одна старушка приютила его в сарае, где у нее находились корова и свинья. Владыке в это время шел уже 65-й год. Голова его была бела и вид его невольно вызывал сострадание. Владыка пытался устроиться на работу, но никто не брал его, — он выглядел старше своих лет. Он вынужден был собирать милостыню, чтобы не умереть с голоду.

Впоследствии, когда духовные чада спрашивали у Владыки: "Почему Вы не сказали старушкам, которые дали Вам одежду, что вы — епископ? Наверняка нашлись бы верующие люди, которые помогли бы". — Владыка отвечал: "Если Господь посылает крест, Он же и силы дает, чтобы его нести, Он же его и облегчает. В таких случаях не должна проявляться своя воля, нужно всецело предаваться воле Божией. Идти наперекор воле Божией недостойно христианина. Почему наши кресты кажутся нам иногда особенно тяжелыми? Потому, что мы противимся Божественному промыслу, пытаемся сами своими силами изыскивать себе облегчение, но не получаем его в таких случаях, терпение наше иссякает и мы начинаем тяготиться своим крестом.

А если свой крест нести терпеливо, с надеждой на помощь Божию, то никогда он не будет невыносимо тяжелым, и после того, как человек терпеливо перенесет посланные ему испытания, Господь посылает духовную радость". — Закончил Владыка свое объяснение.

Так, до глубокой осени 1942 года Владыка продолжал влачить свое нищенское существование. Физические силы его были на исходе. От недоедания и холода у него развилось худосочие, тело его было покрыто нарывами, от грязи завелись вши. Силы покидали не по дням, а по часам...

И вот пришел момент, когда иссякли последние силы, и Владыка потерял сознание.

Очнулся он в больнице, в чистой комнате, в чистой постели. Было светло и тепло, над Владыкой склонились люди. Он закрыл глаза, решив, что все это ему кажется. Один из склонившихся проверил пульс и сказал:

— Ну вот, почти нормальный! Очнулся наш дедушка!

Слова эти были сказаны с такой радостью, что Владыке показалось, что их произнес какой-то очень близкий ему человек. Он снова открыл глаза и тогда только понял, что это ему не кажется, что это не сон, а все происходит наяву, что он в больнице, и радость охватила его от мысли, что он может какое-то время полежать в этой прекрасной обстановке. Истерзанное сердце его и изможденное тело нуждалось в отдыхе, он очень хотел отдохнуть.

Поправлялся Владыка медленно. А когда поднялся с постели, сразу же стал стараться принести пользу окружающим. Кому воды подаст, кому судно принесет, кому постель поправит, кому скажет доброе слово. В больнице полюбили этого доброго старичка. Все стали называть его ласково: "Дедушка". Но только один молодой врач знал трагедию этого "дедушки", знал, что выпиши его из больницы, и опять пойдет он просить милостыню и жить рядом с коровой и свиньей. Врачу было жаль "дедушку", и он держал его в больнице, сколько это было возможно. Но шла война, и каждая койка была на учете.

И вот настал день, когда врачу предложили выписать "дедушку" из больницы. Загрустил Владыка — так он свыкся с больными, с врачом, с медсестрами и нянечками. Да и куда ему было идти? Он стал молиться Господу, снова отдавая себя в Его волю: "Куда Ты, Господи, пошлешь меня, туда и пойду!"

К выписке "дедушки" готовилась вся больница. Ему принесли почти целые, только чуть залатанные валенки, подштопанное, но совершенно чистое белье, брюки и курточка тоже были совсем приличного вида, а шапка, которую принес молодой врач, была просто роскошная. От скудных больничных пайков выделили на первое время немного съестного.

Перед самым выходом из больницы Владыка одел все свои обновки. И вот, когда все собрались проститься с добрым "дедушкой", вошла нянечка и сказала:

— Дедушка, за вами приехали!
— Кто приехал? — спросили все разом.
— Да тот самый татарин, который вам иногда передачи приносил, разве не помните?

Конечно, Владыка не мог забыть, как регулярно, через каждые десять дней, ему передавали от какого-то незнакомого ему татарина пару татарских лепешек, несколько яиц и несколько кусочков сахара. И еще знал Владыка, что именно этот татарин подобрал его, полуживого, без памяти лежащего на дороге, и отвез в больницу.

Ошеломленный, Владыка пошел к выходу. Действительно, у больничных дверей стоял татарин с кнутом в руках.

— Ну, здоров, бачка! — сказал он Владыке и улыбнулся добродушной улыбкой.

Владыка тоже поздоровался с ним. Вышли на улицу, татарин посадил Владыку в сани, сел сам и они поехали. Был конец зимы 1943 года.

По дороге они не разговаривали. Владыка не мог говорить от переполнявших его чувств. "Слава Тебе, Господи! Слава Тебе, Господи!" — только и мог он мысленно повторять.

Сани остановились у домика татарского типа. Татарин помог Владыке слезть с саней и завел его в дом. Их встретила женщина. Татарин только посмотрел на нее и она моментально ушла, как потом оказалось, приготовить пищу и чай, которые вскоре появились на столе.

После ужина и чая, когда душа Владыки немного успокоилась, начался разговор между этими двумя людьми, жизненные пути которых пересеклись по Божественному промыслу.

— Почему вы решили принять участие в моей жизни и так милостиво отнеслись ко мне? Ведь вы меня совсем не знаете, — спросил Владыка.
— Надо помогать друг другу, — ответил татарин, — Бог сказал, что мне надо помогать тебе, надо спасать твою жизнь.
— Как сказал вам Бог? — изумленно спросил Владыка.
— Не знаю как, — ответил татарин, — когда я ехал по своим делам, Бог сказал мне: "Возьми этого старика, его нужно спасти".

Для Владыки началась спокойная жизнь. Татарин имел связи и смог устроить так, что через некоторое время в Челкар приехала Вера Афанасьевна, которая так же была сослана, но в другую местность. Вера Афанасьевна не стала скрывать от окружающих, кто такой тот "дедушка", которого заботливо выходили челкарцы. И снова нашлись добрые верующие сердца, которые откликнулись на призыв помочь архиерею.