ЧАСТЬ II

 ЗЕМЛЯ ПЛАЧА

По книге «Перелом» О. А. Хрептович-Бутеневой, русской дворянки, высланной в 1939 г. из Польши; книга эта в России не издавалась; выпущена издательством YMKA-Press, Paris, 1984

КАЗАХСТАН, со столицею Верный, теперь переименованной в Алма-Ата, уже давно стал знаменит своими ссылками и лагерями. Мало заселенный, с резко континентальным климатом, жарой летом и морозами до 60^о зимой, с необъятными степями — край безлесный и безводный был заселен с 1925-го, 1929-го, 1930-го годов ссыльными украинцами и жертвами чисток. Наиболее тяжелой лагерной работой была добыча угля и руды в Караганде. Для каждого ссыльного это слово звучало угрозой — живыми оттуда не возвращались.

Наш колхоз имени Максима Горького имел свою грустную историю. До революции это было небогатое, но сытое село, у каждого был свой надел, огород, лошадь или пара быков, коровы, куры, свиньи и овцы. Хаты и тогда были мазанки, крыши соломенные, пол земляной, и топились издавна кизяками, но стены были выбелены снаружи и внутри, и ясно глядели на улицу небольшие окна с двойными рамами и белыми занавесками. Крестьяне пахали и сеяли по старинке, бабы возделывали огороды, ухаживали за скотиной, а сена в степи было сколько угодно, и прокормить скот ничего, кроме работы, не стоило. Село было большое, около сотни дворов. Крестьяне — местные и переселенцы из западной России, привлеченные большими наделами и привольной степью. Актюбинск не за горами, и, выехав до света, можно поспеть на базар, чтобы продать свои товары, кур, яйца, овощи, а то и выкормленную за лето и осень свинью или телку и купить в городе табак, соль, ситцы и сукно.

С коллективизацией все круто изменилось. Личные наделы были уничтожены, огороды тоже, скот и живность сдана под учет и размещена по фермам, выстроенным на государственные ссуды. По количеству дворов и людей прирезали колхозам из целины в степи огромные наделы. По количеству земли назначили посевные нормы и план заготовок. Раз попав в этот заколдованный круг, выбраться из него было невозможно. Не помогли крестьянам ни сельскохозяйственные машины, которыми они не умели пользоваться, ни постоянные выступления инструкторов и политруков, призывающих к выполнению и перевыполнению повышенных хлебозаготовок.

Уже с первого года коллективизации большинство колхозов не смогло сдать государству столько, сколько было назначено. Приемные комиссии по сбору зерна, не получив того, что им причиталось по плану, организовывали обыски по хатам, в амбарах, под полом, под стогами сена, сопровождалось все это арестами, ссылками, а при сопротивлении и убийствами. Найденное безжалостно вывозилось в города, колхозников оставляли зимовать буквально без ничего. Недоимка колхоза переносилась, невзирая ни на что, на следующий год. Прикрепления к месту работы тогда еще не было, началось постепенное бегство крестьян в города, на заработки. Там в артелях работали за деньги и получали хлеб. Брошенные же на произвол судьбы хаты заколачивались, крыши у них проваливались, обваливались стены... Работников и их семейств в колхозах становилось все меньше и меньше, но план оставался прежний.

Задолженность нашего колхоза была чудовищной. Тракторы, комбайны и сеялки лежали заброшенными в снегу, в степи. Они ржавели и растаскивались отдельными частями по хатам и проезжими из городов, т. к. каждый гвоздь и винтик имели большую ценность. С голодом началась и фантастическая растрата имущества. Похищалось все, что только не являлось личной собственностью соседа. Председатели колхозов подкупали подарками приемную комиссию. Комиссии, боясь репрессий, приписывали в отчетах липовые проценты. Колхозники обрекались на голодную зиму или бегство.

В такие-то вымирающие колхозы и выслали польских женщин и стариков для пополнения рабочей силы. К нашему ужасу, это был далеко не единственный вымирающий колхоз. Уже с первых дней нашего пребывания мы с недоумением заметили, что работоспособных мужчин просто нет. Они все куда-то исчезли, оставив жен и детей. Говорили, что к лету мужья вернутся «подсобить». Сейчас же десятка два жилых хат, школа для детей от 6-ти лет без учителя, ясли пока до лета не работают, т. к. родители зимой держат детей при себе. Магазин без продуктов, кузня без инструментов. В яслях, когда они откроются, детей до пяти лет прикармливают, детей же школьного возраста, от 6-ти до 13-ти лет, должна кормить семья. К общему котлу в степи они не допускались, малолетние не работают, а чем и кто их может прокормить!

Мы очень скоро увидали, что молодые и здоровые мужчины — все были нашими начальниками. Энкаведисты, политруки, служащие сельсовета, регулярно приезжавшие воспитывать и перевоспитывать ссыльных и колхозников. Спецотдел — приставленный наблюдать по месту жительства или работы за политической благонадежностью колхозников. И, наконец, наше ближайшее начальство — председатель колхоза и счетовод.

Зимой все хозяйство у нас сосредотачивалось у хлева. 80 коров, несколько пар быков и лошадей, овцы и куриное хозяйство. Прирост их тщательно скрывался, хоть это и грозило судом, ссылкой, а иногда и расстрелом за вредительство. Помогал тут опять-таки подкуп комиссаров, политруков, счетоводов, которым тоже надо было изощряться перед высшими властями — всемогущим центром. Индивидуальных кур по хатам давно уже перестали держать, они тоже были на учете и надо было известный процент яиц сдавать приемной комиссии, да и прокормить кур стало постепенно не под силу.

В молочной работа женская и стариковская. Доярки вручную доят весной три раза в день, старики чистят хлев, задают корм, складывают в кучи драгоценный навоз, из которого делают кизяки. Здесь в хлеву и молочной тепло, светло, вкусно пахнет парным молоком. Ежедневно здесь же варят суп, хотя и без соли, но приправленный утаенной сметаной или маслом. Тут же тайком прикармливают и детей. Работа при молочной и в хлеву тяжелая, особенно зимой. В любую погоду, когда так страшны бураны, едут в степь за сеном и соломой, жизнь скота в колхозах стала намного драгоценней жизни человеческой — за падеж живности все отвечали головой, начиная с председателя и кончая последней дояркой. Вымирание же людей в эти тяжелые годы стало делом обычным и нормальным и никого не удивляло.

Поразительно, что ни жалоб, ни возмущения среди колхозников мы не замечали. Вся их энергия была направлена на старание прокормить себя и детей. Сжившись за эти годы с нищетой, они говорили о ней, как о чем-то совершенно естественном. Может быть, это состояние постоянного недоедания поддерживалось властями нарочно — легче покорить людей при их постоянной устремленности к чисто животной цели. Это вызывало у них апатию ко всему, что не было насущной необходимостью,— властям это было и спокойнее, и выгоднее.

...Мы с ужасом ждали ежедневных воплей колхозного радио. С 6 утра начинал кричать и петь громкоговоритель — большая труба, приделанная к крыше конторы, почти напротив нашей хаты. Она вопила на весь колхоз, и укрыться от нее не было никакой возможности. Начиналось всегда с одного и того же бодрого марша, затем популярная песня:

«Широка страна моя родная!
Много в ней полей, лесов и рек,
Я другой такой страны не знаю,
Где так вольно дышит человек!»

Иногда давались и краткие известия о молниеносном продвижении немцев. О счастливой, освобожденной от польского гнета Белоруссии, о стремлении ее населения войти в состав советских республик. Неизменно часами длилась нудная пропаганда, избитые лозунги: загибы и перегибы врагов народа, подкапывающихся под партию, необходимость бдительно следить за ними, преступность укрывательства и доблесть разоблачения вредителей... Мы закрывали окна и с нетерпением ждали любой работы подальше от колхоза, подальше от этих поучений и нарочито бодрой музыки. Всех нас тянуло на воздух, в степь, подальше от того, что мы видели и слышали.

...Стряпуха знала, что бригада с нетерпением ждала баланды. Разжечь костер на ветру было нелегко. Затем надо наполнить водой огромный котел, но не всегда и вода есть под рукой. Приходилось в засуху привозить ее в бочке из колхоза. Вскипятив воду, кухарка бросала туда замешанную с водой муку. Получалось нечто вроде клецок, по-украински — галушек. А по-нашему — баланда — слово, докатившееся до нас из тюрем и лагерей. Ни соли, ни жиров, ни хлеба не было. Все же она горячая, вареная, и после шестичасовой работы, зачастую натощак, съедалась без остатка.

В самый разгар полевых работ стали все чаще и чаще появляться приехавшие из центра комиссары. Чистые, сытые, уверенные в себе, они поражали контрастом с усталыми, голодными колхозниками. Не стесняясь временем, они собирали всех нас, работающих, устраивали собеседования, поучали и наставляли трафаретными речами. Однажды даже собирали подписи на какой-то государственный заем. Хотя он считался добровольным, от него отказаться никто не смел.

Присмотревшись к окружающим людям, я увидела, что колхозники перед властями не заискивали и держали себя с достоинством. Ни о чем их не просили и ни на что не жаловались, вероятно, по опыту знали, что это безнадежно. Они просто старательно избегали попадаться им на глаза. Нас всех поражала их внутренняя стойкость и терпение, вероятно, достигнутые многолетним страданием и безвыходностью положения.

Многие, конечно, были сломлены и погибали, выживали только идущие на компромиссы — этим власть помогала и часто выдвигала на видные посты. Конечно, и среди наших соседей были доносчики, стукачи, как их называли, но и они на людях ничем себя не выказывали, работая с нами на тех же, как будто, началах. Все их молча избегали, а как и когда они доносили, никто не знал, может быть письменно или через председателя и счетовода. Ведь, наверно, они получали за переданные сведения какую-нибудь мзду. А председатель, хоть и партийный, казалось, сам теперь не знал, как бы ему выбраться из отчаянного положения, в которое он попал.

Счетовод же был для нас значительно опаснее. «Вредный»,— говорили о нем поляки. Каждый вечер он объезжал на бричке или верхом огороды и сенокосы и все текущие работы. Обмеривал, высчитывал, заявляя обычно, что норма не выполнена, и выводил соответствующие «палочки-трудодни». Тут уже был явный и неприкрытый произвол. Записывал он по своему усмотрению, считаясь только, может быть, с личной дружбой или выгодой. Думаю, что и от нас он ожидал подарков, но мы только молча выслушивали его понукание, и в самый разгар полевых работ стали все чаще и чаще появляться выговоры. В этом самодовольном и произвольном обмеривании, скрытых угрозах и подсматривании за нищими и беспомощными людьми было что-то глубоко омерзительное, но, несмотря на это,— редко кто, потеряв терпение, запротестует и громко выругается по адресу ненавистного счетовода!

В самую страдную пору мне утром объявили в конторе, что меня вызывают в НКВД. Одно название этого учреждения приводили в волнение и страх, не только нас, но и партийных. «Зачем я им нужна?» — беспокойно думала я.

С этими невеселыми мыслями я сажусь в телегу, уже ожидавшую меня. Мой возница всю дорогу пел унылую песню, сейчас замолк.

— Вы бывали в НКВД? — спрашиваю его.

— Нет, Бог миловал,— серьезно отвечает он.— Я ведь только летом к жене приезжаю, зимой на лесозаготовках работаю.

Помолчали.

— Ребятишек в детдом отдал, не хочу из них колхозников делать! Да вот мы и приехали.

Посмотрев мою повестку, милиционер впустил меня в небольшую приемную и вписал мою фамилию в книгу. Я ждала часа два, комната с утра уже наполнилась народом. Все ждали молча, напряженно поглядывая на дверь. Наконец выкрикнули и мою фамилию. Вхожу в небольшую, чистую комнату. Неприятное чувство беспомощности перед их произволом не покидало меня. Большой письменный стол с лампой и телефоном. За ним сидит спиной к окну совсем молодой, чисто выбритый и опрятно одетый офицер или чиновник с фуражкой на голове. Он мне молча указывает на стул против себя. Здороваться здесь, как видно, не полагается. Солнце светит мне прямо в глаза, сажусь и молча жду.

— Хотел я с вами познакомиться,— небрежно заговорил он, перебирая какие-то бумаги на столе.— Знаю, вы жена бывшего помещика, побывали и за границей, это мне интересно! Да, кстати, слышал я, что и вы, как поляки, по воскресеньям не работаете, почему? Да и вообще, какая же вы полька? По-русски говорите чисто, слышал я — и за переводчицу в колхозе работаете. Почему же вы, правда, по воскресеньям не работаете? В контору не приходите? Да вы ведь и не католичка, православная? В Бога веруете?!

Я все продолжаю молчать, жду, что будет дальше...

— Ну, я понимаю необразованных людей, им-то легко было заморочить голову, но вы, как будто, хорошо грамотны, человек с культурой, слышал даже, что статьями Ленина интересуетесь. Как это совместить и понять?

— Да тут и понимать нечего,— ответила я,— одни чувствуют Бога в своей совести или сердце, другие — нет, образование, по-моему, ни при чем.

— Ну, уж извините,— перебил меня мой собеседник, откинувшись на своем стуле.— Теперь явные разоблачения и научные доказательства есть. Выгодно было одурачивать народ разными бреднями и запугивать адом и будущими мучениями.

— Ну, знаете! — заметила я.— Запугивать людей и без религии не так уж трудно! — и остановилась, подумав, что сказала лишнее.

Он сдвинул брови и помолчал, потом вдруг взглянул на меня и улыбнулся.

— Так, вижу,— усмехнулся он,— вы за словом в карман не полезете! А знаете, мы вот таких, как вы, не боимся, вы вот говорите, что думаете, да мы иначе бы все равно вам не поверили бы. Мы таких не боимся,— повторил он,— опасаемся мы тех, которые перед нами молчат, а за глаза и за спиной работают и агитируют против нас, в подполье. А такие, как вы, нам не страшны.

Помолчали.

— А работать с нами не хотите? Это ведь, знаете, бывает очень полезно для обеих сторон! — и снова он совсем по-детски улыбнулся. Я молчу...— Знаю, что не хотите, а напрасно! Повторяю, бывает полезно для обеих сторон. А почему не хотите? Ведь это, знаете, все трусость с вашей стороны!

— Вот вы меня все расспрашиваете,— стараюсь я переменить разговор,— а могу ли я вас о чем-то спросить?

— А что именно? — насторожился энкаведист.

— Да вот, я понимаю, вы арестовали моего мужа, а меня вывезли, арестовали также фабрикантов, промышленников, из деревни кулаков, как вы их называете, вообще людей обеспеченных, но чем объяснить аресты и вывоз людей без положения, без имущества, каких-то мелких железнодорожников, чиновников, учителей, лесников? Казалось бы,— продолжала я, видя, что он молчит,— они-то не чуждый вам элемент, как вы их называете? Они ведь не социальные вам враги?

Все его скуластое лицо опять просияло улыбкой.

— Ну знаете, не ожидал я от вас такой наивности! Что мы, не понимаем, что из поляка никогда коммуниста не сделаешь, во всяком случае, в этом поколении. Они все нам враги, сколько бы их ни было!

— Что же, по-вашему, всех уничтожить?

— Нет, не всех, многих принудить и обезвредить можно, да и перевоспитать, особенно молодежь!

— Пропагандой? — спросила я.

— И пропагандой, и другими средствами,— закончил он, значительно посмотрев на меня.

— И издевательства тоже не допускаем,— строго посмотрел он на меня.
Он прошелся по комнате, затем снова сел.

— Так работать с нами не хотите?

— Не могу,— ответила я тихо, не глядя на него.

— Не можете? — усмехнулся он и встал.— Ну, этот вопрос мы еще с вами потом обсудим, верно, еще не раз встретимся.

Последние его слова прозвучали угрозой, я с облегчением вышла в приемную.

...Стояла невероятная жара, работать становилось все труднее и труднее, еле передвигая отяжелевшие ноги, мы таскали в ведрах к пустым амбарам глину и песок для ремонта. Иногда нас заставляли в ямах месить ногами глину, чтобы ею вымазывать полы.

К началу августа голод в колхозе стал чувствоваться очень сильно. Многие уже стали серьезно охотиться в полях на разжиревших сусликов, сдирали с них шкуру и тут же жарили на костре. Мясо их было отвратительно, я так и не смогла заставить себя их есть, даже самые истощенные голодом ели их с явным отвращением, так противен был их запах.

Рабочих на тока брали с большим разбором. Каждая припрятанная горсть зерна — тарелка сытной каши! Мы только издали следили за этой работой и с завистью представляли себе их сытный котел с пшеном. День и ночь сторожат зерно, ночуют тут же под скирдами свежей, остро пахнущей соломы. Тока обходят с винтовкой.

Через несколько дней и нам в колхозе стали выдавать по 300 грамм выпеченного хлеба на работающего, обещали потом выдавать по 500.

Работая с глиной и песком при амбарах, мы видели, как возили зерно, как ссыпали его в тщательно выметенные помещения, держали их ночью под замком. Вскоре приехала и приемная комиссия. Она долго совещалась с председателем и счетоводом, обходила амбары, побывала и на току. Стали то и дело подъезжать присланные из района грузовики, останавливались у амбаров, вывозили только что обмолоченное зерно... «Все это еще за старую недоимку» — тихо говорили нам колхозники. Они и мы с ужасом смотрели, как постепенно опустошались приготовленные для урожая помещения. Одна теперь наша надежда на огороды, да на трудодни!» — слышалось повсюду, но никто не знал, сколько придется на трудодень и какой нас ожидает расчет. Всем было страшно думать о предстоящей холодной зиме без хлеба и без вещей на обмен.

Наш председатель совершенно замотался. Черный от пыли, с воспаленными, ввалившимися от бессонницы глазами, он имел вид загнанного зверя. Враги со всех сторон — здесь комиссары увозят зерно, тут же свои колхозники, молча, с бессильной злобой, провожают каждый взваленный на грузовик мешок. Выжидающе, молча следят они за отъезжающим грузовиком, волком смотрят на стоящего тут же председателя, а он, оглядываясь, боится их не меньше, чем комиссаров и энкаведистов...

———

Примечания:

¹ «Туркестанские Епархиальные Ведомости», 1908, №№ 15, 16, 18, 23, 24. 

² Газета «Заря свободы», 9.5.1918. 

³ «Церковные Ведомости», 1911, №№ 19, 20. 

⁴ «Туркестанские Епархиальные Ведомости», 1907, № 3, 1908, № 22, 1909, № 4. 

⁵ Газета «Джетысуйская искра», 1923, № 56. 

⁶ Журнал «Церковное обновление», 1924, № 2. 

⁷ Обновленческий епископ Константин Крошевич служил в Алма-Ате в 1926 г. 

⁸ Архив КНБ Республики Казахстан, дело 02. 

⁹ Архив КНБ РК, дело 022. 

¹⁰ ЦГА Казахстана, ф. 789, оп. 1, д. 36. 

¹¹ «Омские Епархиальные Ведомости», 1906, № 6-7; 1911, № 11; 1913, № 16; 1915, № 3; 1916, № 28; 1917, № 16. 

¹² Дело № 235771, т. 2. 

¹³ По воспоминаниям А. Нагибиной протодиакон Туриков не служил, а пел в хоре. 

¹⁴ Архив КНБ РК, дело № 235771. 

¹⁵ Там же. 

¹⁶ Архив КНБ Карагандинской обл. Дело № 53942. 

¹⁷ Отделение, находящееся на расстоянии от лагеря. 

¹⁸ Прозектор — медик, производящий вскрытие. 

¹⁹ Городской архив г. Алма-Аты, ф. 174, оп. 10, д. 67. 

²⁰ Архив КНБ Республики Казахстан. 

²¹ Архив КНБ Республики Казахстан, дело № 09955. 

²² Перечень рукописей еп. Александра (Толстопятова), изъятых при обыске в 1936 году в Алма-Ате:
1. «История раскола в Русской Церкви»,
2. «История Церкви»,
3. «Научное обоснование библейского сказания о сотворении мира»,
4. «Иисус Христос как историческая личность»,
5. «Беспричинная тоска»,
6. «Творение мира»,
7. «Пояснительная записка к схеме истории Вселенских соборов»,
8. «Православное богослужение»,
9. «Путь ко спасению». 

²³ Издательство «Сатис», С.-Петербург, 1994. 

²⁴ Протопресвитер М. Польский. «Новые Мученики Российские», т. 1, стр. 180. 

---

По книге Крест на красном обрыве, издательство имени святителя Игнатия Ставропольского, Москва, 1996 г. Фотоматериалы - С. Денисов