Батюшка был настоятелем храма одиннадцать лет — с 1955 по 1966 гг., до дня своей кончины.

22 декабря 1957 года, в день празднования иконы Божией Матери "Нечаянная радость", архиепископом Петропавловским и Кустанайским Иосифом (Черновым) Батюшка был возведен в сан архимандрита и награжден Патриаршей грамотой "За усердное служение Святой Церкви".

В 1964 году ко дню своего Ангела был награжден архиерейским посохом — награда, примеров не имеющая. Перед блаженной своей кончиной Батюшка был пострижен в схиму.

Неутомимое подвижническое служение Православной Церкви от послушника в скиту Введенской Оптиной пустыни до настоятельства и посвящения в сан архимандрита Батюшка исполнял 57 лет — с 1909 по 1966 год.

Батюшка сохранял безупречное исполнение церковного Устава, не допуская при богослужении пропусков или сокращений. Церковные службы были для него неотъемлемым условием его внутренней жизни. Батюшка особенно благоговел перед праздниками Вознесения Господня и Святой Троицы, как завершающими дело Христа Спасителя, как венцом всех Таин Христовых. В беседах его любимым образом был Иоанн Богослов, память которого он совершал особенно торжественно и благоговейно. Часто скорбел о недостойном почитании своей паствой этого Апостола Любви и говорил: "Вот, сегодня день памяти перенесения мощей святителя Николая, — и церковь полна народа. А вчера был праздник святого Апостола и Евангелиста Иоанна Богослова, — и церковь была полупуста. Как же вы не понимаете, кто выше и кого надо больше почитать? Какой праздник больше?" Так же он особенно чтил все семь дней памяти Предтечи и Крестителя Господня Иоанна и память святых бессребреников Космы и Дамиана (1/14 июля), как покровителей той местности, где он родился.

Батюшка придавал большое значение тому, чтобы люди ставили свечи. Иногда он звал к себе кого-нибудь из своих духовных чад или прихожан, давал пучок свечей и говорил: "Молись и ставь свечи почаще". То ли что-то угрожало человеку, то ли Батюшка видел, что тот редко ставит свечи. Объяснение этому часто открывалось впоследствии. Но одной своей духовной дочери монашеского устроения он при каком-то случае сказал: "Вам ставить свечи необязательно, сами свечой будьте". Так же Батюшка учил почитать иконы и об иконах с благоговением говорил: "Торжество Православия — праздник. Что же празднуется? Что иконоборческую ересь победили и низвергли. На иконах благодать Божия. Они даны нам в помощь от Бога и защищают нас от темной силы. Есть особые святыни, где накапливается благодать Святаго Духа. И иконы есть особые по славе благодати. Есть намоленные веками чудотворные иконы, и, как ручейки, они несут от Господа благодать". Если Батюшка замечал, что кто-нибудь не прикладывается к иконам, говорил тому: "Ты, дорогой, когда что-либо размышляешь и отвергаешь, то имей в своем уме и сердце правильную рассудительность". Одному сказал: "Ты, дорогой, сначала пойми, что трудно тебе понимать многое, а потому и ошибаешься легко. А то ведь так и невежество свое люди за мудрость принимают". Однажды в беседе батюшка сказал, что старец Нектарий всегда говорил, что мудрость, разум, рассудительность — есть дары Святаго Духа. Они приводят к благочестию. И что человек, лишенный дара рассуждения, часто помышляет в себе превосходство над другими. "Где от злой силы защиту искать, как смирение, а не гордость, стяжать".

Постоянной заботой Батюшки было устроение в людских душах глубокого мира через отсечение своей воли. Жизнь среди мира, свою и своей паствы, он старался приблизить к жизни монастырской. Очень огорчался, если кто не слушался и не выполнял его совета, — это было всегда во вред и часто к несчастью человека. Огорчался он до скорби. Отчитает, отвернется и не благословит. Если же увидит слезы, или же что человек раскаялся и в конце концов послушался его совета, очень обрадуется, пожалеет его, и через некоторое время сам чем-нибудь порадует. Однажды он говорил одной девушке: "Ты же не послушалась меня, что же ты теперь пришла, плачешь и просишь? Теперь придется терпеть". И, обратившись к девушкам, сказал: "Что же вы меня не слушаетесь? Почему? Ведь я же… — запнулся, — не всегда ошибаюсь". Таково было его смирение. Даже плакал Батюшка от непослушания чад. Так же часто плакал, принимая исповедь. Почему? То ли ужасался грехам, то ли не видел должного раскаяния, то ли предвидел что-то…

Любовь Батюшки была нежная, заботливая. Иногда он сердился, но редко. Выходило у него это очень по-детски. Говорил: "Вот я возьму палку и так тебе дам, так тебе дам палкой!" Люди часто в таких случаях падали на колени и просили прощения. Не палка, конечно, была страшна, а то, что расстроили Батюшку. Как-то раз он проговорился во время откровенной беседы: "Скольким я продлил жизнь…"

Батюшка обладал тонким юмором и любил пошутить, но всегда очень доброжелательно. Он не жалел времени на беседу с человеком. Каждый его совет приводил к благополучию. Жизнь верных чад Батюшки была примером порядка. Их называли "батюшкины", говорили, что добрая половина Михайловки, как негласный монастырь.

Здоровье у Батюшки было слабое. Особенно страдал он от сужения пищевода. Все знали, что во время еды его ни в коем случае нельзя беспокоить и отвлекать разговорами. Он тут же начинал кашлять, что иной раз заканчивалось рвотой. Эта болезнь была следствием нервных потрясений, во множестве перенесенных старцем за его долгую жизнь. Он всегда был в напряжении. Когда церковь была еще не зарегистрирована, и Батюшка тайно, с самыми близкими служил литургии, он постоянно испытывал чувство страха. Он говорил: "Вот вам — батюшка, послужи! А вы знаете, что я переживаю?" Ведь он нарушал закон, в любое время могли прийти и всех арестовать. И впоследствии, когда в церкви служили открыто, у Батюшки этот страх немного оставался. Бывало, заходит в церковь человек в погонах, а Батюшка уже думает: "Могут сейчас подойти, прервать службу и арестовать". Однажды кто-то из чад сказал Батюшке: "Я боюсь вот такого-то человека". А он улыбнулся и говорит: "Да? А я вот не боюсь его. Я никого не боюсь. А вот боюсь, что церковь закроют. Вот этого я боюсь. Я за себя не боюсь, я за вас боюсь. Я знаю, что мне делать. А что вы будете делать — я не знаю". Это батюшкины слова.

Когда Батюшка был в силе, он после каждой литургии служил молебен. Пел хор, читались два акафиста. А когда ослабел, акафисты читались наполовину. В конце молебна Батюшка давал целовать крест и обязательно говорил кратенько слово. Хоть тихоньким голоском, но всегда давал какое-то назидание. Конечно, на молебны оставалась вся церковь. В церкви было много молодежи. Только на клиросе дисконтовые партии до 17-ти девочек стояло пело. И все скрывались, когда приезжал уполномоченный с проверкой. Как только сообщают: "Власти!" — все прячутся. По 8 человек приезжало с уполномоченным. В храм заходят, а на клиросе одни старушки стоят. Власти все мечтали церковь закрыть, и Батюшку часто "туда" вызывали. Он приедет, а они ничего не могут сказать. "Что за старичок, — говорят, — что мы не можем ничего? Ну, пусть постарчествует, а как его старчество пройдет, церковь закроем". И все разговоры представители местной власти предпочитали вести с о. Александром. Духовная высота Батюшки ими явно ощущалась, она как бы пугала их, внушая благоговейный страх. Однажды уполномоченный по делам религии при Облисполкоме стал требовать от старосты батюшкиного храма, чтобы священнослужители перестали выезжать в г. Сарань и пос. Дубовку, так как они относятся к другому району. Староста передал это требование Батюшке, и Батюшка на другой день вместе со старостой сам поехал в Облисполком. И когда Батюшка заговорил с уполномоченным, тот сразу переменил тон — стал объясняться и даже извиняться перед Батюшкой. Батюшка обратился к нему: "Товарищ уполномоченный, вы уж нам разрешите по просьбе шахтеров совершать требы в Сарани, в Дубовке и других поселках. Иногда просят мать больную причастить, или покойника отпеть." Уполномоченный благосклонно отвечал: "Пожалуйста, о. Севастиан, исполняйте, не отказывайте им". И какие Батюшка ни предлагал ему вопросы, он почти ни в чем не отказал и старосте впоследствии уже никогда не упоминал об этом.

Торжественным событием для батюшкиных чад были день его Ангела и день рождения. Всем хотелось подойти к Батюшке, поздравить его, сделать ему хоть небольшой подарок. Но Батюшка не любил ни почестей, ни особого внимания к себе, не любил принимать подарки. Все соберутся его поздравить, а он приедет поздно вечером или на другой день. Однажды в день Ангела Батюшка вернулся вечером домой, открыл дверь кельи и, еще не войдя в нее, он неожиданно вскрикнул: "Кто?! Кто позволил засорять мне душу и келью?!" Келейницы, обеспокоенные такой реакцией, заглянули в келью и увидели, что около его кровати стоят новые бурки. Их кто-то поставил без батюшкиного благословения.

Так же не любил Батюшка, если кого-то особенно превозносят, он сразу же скажет о каком-либо недостатке этого человека. А если увидит, что кого-то уничижают, тут же найдет в человеке самые лучшие качества. Какие бы грехи не были, но найдет хорошее.

У Батюшки была высокая требовательность к себе. Он часто повторял, что свой долг надо выполнять неуклонно. Кто-то сказал ему после панихиды: "Вы опять сегодня очень устали, Вы так долго служили панихиду". Он взял со стола булочку и, показав ее, сказал: "Вот, видите, за каждую такую булочку я должен отмолиться". В то же время Батюшка был всегда и во всем умерен. "Надо держаться царского пути, — говорил он, — т. е. во всем придерживаться золотой середины, а, главное, — всегда полагаться на волю Божию и Его Божественный Промысл".

Он очень любил природу, жалел животных, особенная мягкость души была в нем. Однажды жившая на кухне кошка принесла 5 или 6 котят. Повариха завела разговор о том, что котят надо утопить. Батюшка, случайно проходя мимо, услышал этот разговор. Он весь затрепетал, затрясся и почти закричал: "Не смейте топить! Всех вырастим!" Котята были оставлены, и когда подросли, их всех, чуть не в драку, разобрали "на благословение от батюшки" михайловские прихожане.

Батюшка часто ездил в поселки Дубовка, Сарань, на Федоровку, в Топар. На дому крестил, на дому отпевал. В тех местах, где он бывал, в данный момент образованы приходы по его молитвам. Бывал он и в поселке Долинка, где отбывал свой срок заключения. И сохранился в Долинке в лагере, где он сидел, крест на дереве, который Батюшка своей ручкой вырезал. С той поры дерево выросло, и вместе с ним вырос крест. Там, в Долинке, почти под каждым деревом человек похоронен, заключенный, почти под каждым деревом могила.

Но особенно Батюшка любил бывать в поселке Мелькомбинат. Он говорил, что в Михайловке у него "Оптина", а на Мелькомбинате — "Скит". Туда он собирал своих сирот и вдов, покупал им домики и опекал их. И когда он приезжал на Мелькомбинат помолиться, люди бросали свои дела и заботы, и один по одному спешили туда, где Батюшка, лишь бы получить благословение и утешиться. Батюшка каждого с любовью встречал, каждому давал свое назидание. Дух здесь мирный царил.

На Мелькомбинате со своей младшей дочерью и внучкой Таисией жил приехавший к Батюшке овдовевший его старший брат Илларион. Он был уже глубоким старцем высокого роста и прямой осанки. По воскресным и праздничным дням Илларион Васильевич с дочерью и внучкой приезжал в церковь. Подходя под благословение к Батюшке, он кланялся ему до земли и целовал благоговейно руку, а на исповеди становился на колени. Перед смертью он был пострижен в рясофор, и Батюшка сам отпел своего старшего брата — инока Иллариона.

По унаследованному монастырскому обычаю Батюшка особенно любил совершать заупокойные службы, и ежедневно сам служил панихиды. Говорил, что больше любит отпевать и поминать женщин, потому что на них гораздо меньше грехов. Ему были видны грехи усопших. Бывало, он в 3 или в 4 часа утра поднимал своих послушниц, чтобы они принесли ему заупокойные поминания. А людям — уже после смерти Батюшки — было такое сновидение: стоит много церквей, все золотые, высокие, и среди них одна маленькая церковь вся в крестах. Люди спрашивают: "Чья эта церковь вся в крестах?" — "Это, — отвечают им, — церковь схиархимандрита Севастиана. Он любил за покойников молиться, и потому эта церковь вся ограждена крестами, так что никто не может ничего сделать". И она стоит вот уже 40 лет.

При общении с Батюшкой как-то само собой и неоспоримо становилось ясно, что душа живет вечно, что со смертью не оканчивается жизнь, а только упраздняется тело. И это было просто, и говорил он об этом просто.

Несомненно, что Батюшка обладал даром прозорливости, хотя и этот дар Батюшка не выказывал явно. Его прозорливость открыто проявлялась лишь в том случае, когда этого требовала ситуация.

Однажды Батюшка служил панихиду и читал записки с именами поминаемых: "Иоанна, Симеона, Ольги, Марии…" При чтении он остановился и, держа в руке записку, оглянулся. "Кто подал поминание — Иоанна, Симеона, Ольги, Марии?". "Я, батюшка", — отозвалась одна женщина. — "А Симеон когда умер?" — "Давно, батюшка". — "Возьмите вашу записку, я не буду поминать. Принесите справку о его смерти". Женщина вспыхнула: "Что вы, батюшка, я же не молоденькая это делать!" (Есть грубое поверие, что если записать имя живого человека в поминание за упокой, он начнет сильно тревожиться, и его тянет вернуться к той, которая его так поминает). — "Вот и хорошо. Принесите справку". Женщины этой Батюшка не знал, она была приезжая, иначе не рискнула бы его обманывать.

Еще такой был случай. Пела в церкви на клиросе одна девушка, Мария Стаканова. Она воспитывалась в детском доме, куда поступила из дома малюток, и ничего не знала о своих родителях. Как-то Мария подошла к Батюшке и сказала ему, что скорбит о том, что не знает имени своих родителей, их национальности и не может их поминать и молиться об их упокоении. "Мне сейчас некогда, — сказал Батюшка, — ты завтра подойди, поговорим". Назавтра он сам подозвал ее и сказал: "Маруся, родители твои были русские, православные, высланные. Имя отца было…" — и он назвал его и назвал имя матери. Мария очень обрадовалась и стала подавать за них поминания.

Открыто Батюшка никого не исцелял и не отчитывал, и по своей скромности и простоте всегда говорил: "Да я никого не исцеляю, никого не отчитываю, идите в больницу". "Я, — говорил он, — как рыба, безгласный," — так он себя уничижал. Он помогал людям своей тайной молитвой. О бесноватых говорил: "Здесь они потерпят, а там мытарства будут проходить безболезненно… Я не хочу с вас кресты снимать. Здесь вы потерпите, но на небе большую награду приобретете", — и утешал их, болящих. У Батюшки была духовная мудрость, великое терпение. Когда кто-нибудь ропщет на ближнего, он скажет: "Я вас всех терплю, а вы одного потерпеть не хотите". Не поладит кто, он беспокоится: "Я настоятель, а всех вас слушаю". Он заботился о спасении каждого, это была его цель. Он просил: "Мирнее живите". Однажды поехали на требу и забыли кадило. Стали друг друга укорять. Батюшка сказал: "Я сам виноват", — и все замолкли. Батюшка говорил: "Вот, набрал я вас здесь всех слепых, хромых, тюшкиных и матюшкиных. Сам я больной и больных набрал". Служил с ним о. Александр, у которого голоса не было, и у о. Павла тоже был слабенький голосок. "Ну, собрались, и будем помаленьку служить, тюшкины-матюшкины!"

Батюшка не благословлял ездить по монастырям. "Здесь, — говорил он, — и Лавра, и Почаев, и Оптина. В церкви службы идут — все здесь есть". Если кто-то собирался куда переезжать, он говорил: "Никуда не ездите, везде будут бедствия, везде — нестроения, а Караганду только краешком заденет".

Святейший Патриарх Алексий очень желал видеть Батюшку и беседовать с ним. Он благословил Владыку Питирима (Нечаева) привезти Батюшку хотя бы самолетом. Но Батюшка был уже слаб и не дал согласия: "Самолетом я не гожусь летать" — ответил Старец и остался в Караганде.

Так, в подвиге любви и самоотверженного служения Богу и ближним шли годы. Батюшка стал заметно слабеть. Нарастала слабость, одышка, боли во всем теле, полное отсутствие аппетита. Почти постоянно были боли в области грыжи, в грудной клетке. Лечащие врачи проводили комплексное лечение, но состояние Батюшки не улучшалось, только временно облегчались его страдания. Но также ежедневно в богослужебное время Батюшка бывал в храме. Он говорил: "Какой же я священнослужитель, если Божественную литургию или всенощную пробуду дома?" Он ежедневно служил панихиды, но литургию совершал уже только по праздникам. Сохранилось письмо того времени старца Севастиана к архиепископу Алма-Атинскому и Казахстанскому Иосифу (Чернову):

"Преосвященнейший Владыко Иосиф. Прошу Вашего святительского благословения на всех нас и прошу прощения, что до сих пор не мог Вам написать ответа. Я давно все собирался написать Вам и поздравить с праздником, но так и не пришлось. Поздравили телеграммой, а с ответом все задерживаюсь: то болезнь и слабость физическая, а также служба, и заботы по хозяйству, и требы, все утомляет меня, болезненного и слабого. Болезни никак и ночью даже покоя не дают: кашель и грыжа беспокоят сильно. А время идет, не ждет. Недавно было Рождество Христово и уже вот прошло 3 недели с тех пор. Праздники провели хорошо и благополучно. Живем и служим пока в мире и согласии. Желательно было мне посвятить о. Николая на священника, а старосту Павла Алексеевича на диакона, потому что он очень ревностный по чтению и пению, теперь таких верующих и ревностных мало. А там — как Богу угодно и как будет на это Ваше Святительское благословение. А насчет строительства пока дело не двигается. Глебов, который при Вас принимал о. Александра и о. Андрея, все время болеет, а нам хотелось узнать точный результат, где разрешат строительство, на старом месте или в другом месте, или совсем откажут. Стройматериал достаем постепенно, но поскольку места нет определенного, то и складывать и хранить не знаем где. Преосвященнейший Владыко Иосиф, прошу Вашего Святительского благословения уйти мне на покой за штат и заниматься своей душой, а о. Александру, или о. Серафиму, или о. Николаю — быть настоятелем. У меня же голова слабая, и болезненность не позволяет мне с этими делами справляться. Особенно заботы и труды, предстоящие по строительству, а также и по службе, с которыми мне с таким здоровьем не справиться. Меня на покой благословите, а о. Александра, с Вашего согласия и прихожан, сделать настоятелем. Все мы, как я, Ваш недостойный послушник, так и о. Александр, о. Серафим, и о. Николай, и клир, и весь причет церковный, и все прихожане кланяются Вам, и просят Вашего Святительского благословения и св. молитв."

В храме за панихидной ему отделили перегородкой маленькую комнатку, которую назвали "каюткой". У задней стены за занавеской стояла кровать, где он мог отдохнуть во время службы, когда его беспокоила боль или сильная слабость. У окна стоял небольшой стол, перед ним кресло, над которым висела большая икона Пресвятой Троицы письма матери Агнии. Иной раз Батюшка даст возглас, ляжет на коечку, под ноги ему подложат валик, чтобы ноги были немного повыше. Он в полумантии был, в епитрахили и поручах. И ектенью иногда лежа говорил. На Евангелие всегда вставал, надевал фелонь и Евангелие читал в фелони.

Исповедников Батюшка принимал, сидя в кресле. Он стал меньше говорить с приходящими и всех принимать уже не мог. Не отказывал только приезжим из других городов, но потом и с ними беседы стал сокращать.

В декабре 1965 года начались сильные морозы до 40°. Проходя через двор из своей кельи в церковь, Батюшка стал сильно кашлять. Врачи Ольга Федоровна Орлова и Татьяна Владимировна Тортенстен, наблюдавшие за его здоровьем, говорили: "Вам нельзя ходить через двор в такие сильные морозы". Батюшка посмотрел недовольно и сказал: "Перелетать буду".

С января 1966 года здоровье его сильно ухудшилось, обострились хронические заболевания.

Лечащий врач Ольга Федоровна Орлова диагностировала следующие заболевания: хронический бронхит с бронхоэктазами и мелкими абсцессами, эмфизема легких, сужение пищевода, аденома предстательной железы с вытекаемыми последствиями: хронический пиелонефрит с тяжелой симптоматической гипертонией, двухсторонняя паховая грыжа с частыми частичными ущемлениями. Эти недуги Батюшка терпел в течение нескольких лет.

Очень угнетало Батюшку то, что ему стало трудно служить Литургию — он часто кашлял во время служения, задыхался. Врачи предложили ему утром перед службой делать уколы. Батюшка обрадовался и согласился. После укола и кратковременного отдыха он мог, хотя и с трудом, идти в храм и служить. Но болезнь прогрессировала, и вскоре он уже не мог дойти до церкви даже после укола. Видя его страдания, врачи предложили Батюшке, чтобы послушники носили его в церковь в кресле. Сначала он не соглашался, но когда после долгих уговоров его лечащий врач Татьяна Владимировна заплакала от непослушания своего пациента, Батюшка положил ей на голову свою руку и сказал: "Не плачь, пусть носят".

Мальчики иподиаконы, послушники Батюшки Александр Киселев (в настоящее время протоиерей Александр, настоятель храма Рождества Пресвятой Богородицы), Алексей Веретенников (покойный иеромонах Герман), Петр Горошко (в настоящее время игумен Петр; служит в том же храме), Василий Писарев (покойный инок Василий), быстро соорудили легкое кресло из алюминиевых трубок, келейница завязала Батюшке рот теплым шарфом, усадили Батюшку в кресло и понесли в церковь. Первое время он очень смущался, но потом привык. Он улыбался, шутил. Всякий раз, когда келейница его оденет, он, ожидая мальчиков, говорил: "Ну готов. Где мои коняшки?" А однажды, когда его несли и Татьяна Владимировна пошла рядом, сказал: "Ну, вот еще пристяжная".

Батюшкины врачи удивлялись тому, какой это был исполнительный, терпеливый и ласковый пациент. Он безропотно выполнял предлагаемое ему назначение, но предварительно расспрашивал, какое лекарство ему назначают, каковы его действия и продолжительность курса лечения.

Батюшка уважал медиков и ценил труд от санитарки до врача. Когда к нему приходили за благословением на учебу, он чаще всего благословлял в медучилище, изредка — в институт, а работать — санитаркой в больницу. "Лечиться не грех, — говорил он, — кто в больнице работает, это спасительно, это доброе дело — за людьми ходить". Оперативное лечение он рекомендовал по сугубой необходимости, когда знал, что консервативное лечение не поможет. Оперировавшиеся по его благословению в результате полностью выздоравливали. Сам Батюшка был хорошим диагностом. Посылая своего лечащего врача Ольгу Федоровну посмотреть больного, он говорил: "Ольга Федоровна, осмотрите, пожалуйста, больного. Я думаю, что у него такое-то заболевание". Диагноз, высказанный им, подтверждался.

Шли дни, и с каждым из них состояние Батюшки ухудшалось. В феврале приехал в Караганду Владыка Иосиф. Батюшка, хотя был слабенький, служил совместно с Владыкой. Прощаясь, Владыка сказал: "А теперь я приеду после Пасхи и привезу вам награду — корзину винограда". Все поняли, что ждут нас слезы.

Батюшка часто напоминал о смерти, о переходе в вечность. Когда к нему обращались с вопросом: "Как же мы будем жить без Вас?" — он строго отвечал: "А кто я? Что? Бог был, есть и будет! Кто имеет веру в Бога, тот, хотя за тысячи километров от меня будет жить, — и спасется. А кто, пусть даже и тягается за подол моей рясы, а страха Божия не имеет, не получит спасения. Знающие меня и видевшие меня после моей кончины будут ценить меньше, чем не знавшие и не видевшие". "Близко да склизко, далеко да глубоко".

Наступил Великий пост — последний в жизни старца (описание последних дней жизни и кончины старца Севастиана составлено на основе рукописей Татьяны Владимировны Тортенстен и Ольги Федоровны Орловой — лечащих врачей старца). В Прощеное воскресенье он служил Литургию и вечером проводил чин прощения. Был бодр и светел лицом.

Великим постом, в первые четыре дня первой седмицы в церкви ничего вареного не вкушали, кроме супа в среду после Литургии Преждеосвященных Даров. Слабым Батюшка благословлял в этот день причаститься. Остальные дни до пятницы ничего не варили, даже не кипятили чай. За трапезу садились после Великого Повечерия. Подавали черный хлеб, квашеную капусту, соленые огурцы и сырой лук. Людям с больным желудком Батюшка разрешал есть теплую печеную картошку и печеный лук. В пятницу на Литургии Преждеосвященных даров бывало большое количество причастников. После Литургии трапеза: грибной суп и сладкая каша. Вечером — каша от обеда, белые сухари и белый хлеб.

Первую неделю поста Батюшка служил ежедневно, сам читал ясным и четким голосом Великий покаянный канон преп. Андрея Критского. В воскресенье Торжества Православия служил Литургию. В эти дни Батюшка ни с кем не беседовал, никого не принимал.

Проходила вторая, третья седмица Великого Поста. Все шло, как обычно, и казалось, что Батюшка будет с нами всегда.

13 марта приехал к Батюшке из Киева сын профессора Киевского университета молодой иеродиакон о. Павел. Он родился в Париже. Семья их вернулась в Россию лет десять тому назад.

Всю четвертую седмицу о. Павел читал в церкви — очень красиво, выразительно, отчетливо произнося каждое слово, прислуживал в алтаре и все свободное время старался быть около Батюшки. Батюшка подолгу беседовал с ним. Не только Батюшка, но и все, живущие при церкви, полюбили о. Павла. Он был очень скромен, но во всех его действиях чувствовалась высокая культура. Батюшка внимательно вглядывался в него.

21 марта приехал из села Осакаровки о. Андрей. Просил Батюшку дать ему в помощь кого-нибудь для чтения в церкви и управления хором. Батюшка благословил ехать одну опытную певчую и вдруг благословил ехать с ней в Осакаровку о. Павла. Между о. Павлом и Батюшкой произошел очень волнующий разговор. Конечно, о. Павел приехал из Парижа в Россию, а затем к Батюшке не для того, чтобы одному оказаться в глухой степи. Он приехал, чтобы побыть возле Батюшки, а поскольку Батюшка отсылает его от себя, он сказал: "Благословите меня вернуться домой. Я возвращусь в свою пустынь под Киевом". Батюшка: "Я тебе дам пустынь! Ты ко мне приехал, я тебя принял. Ты по своей воле приехал, я тебя не звал. Вот тебе будет пустынь в Осакаровке". О. Павел: "Отпустите меня, благословите совсем от Вас уехать". Батюшка разволновался: "Вот я тебе дам Киев, так дам палкой, так дам тебе палкой и еще веревку возьму, да веревкой! Ты монах?!" О. Павел упал батюшке в ноги: "Простите, благословите, поеду в Осакаровку". Сбегал в свою комнату за иконой, которой благословил его отец на монашество, когда он еще мальчиком был. Больше ничего не взял.

Все жалели о. Павла, все были расстроены. Сетовали на Батюшку и говорили: "О. Павел нам самим нужен, как он читает хорошо, в хоре поет. У нас мужских голосов почти нет. И везде помогает: и в алтаре, и в ризнице. Вы что же, всех раздадите? Пусть о. Андрей сам себе ищет и подбирает. Так и другие приедут к Вам просить". Батюшка молчал.

О. Андрей торопился уехать. Все пришли провожать о. Павла. Все упрекали о. Андрея. О. Павел имел ошеломленный, растерянный вид. Батюшка не выходил из кельи.

Перед всенощной Батюшка пил чай и ни с кем не разговаривал.

На другой день был праздник сорока Севастийских мучеников. Во время всенощной Батюшка был взволнован и "лютовал", как говорили монахини. Попало о. Александру за то, что спросил: "петь или читать "Слава в Вышних Богу". И еще раз попало о. Александу и Алеше Веретенникову, когда они удерживали Батюшку идти кадить по всему храму. Сказал сердито: "Благословите, сам пойду кадить". Сам обошел, кадя весь храм.

В пятницу 18 марта Батюшка совершил отпевание одной, еще не старой, своей духовной дочери. Во время отпевания плакал.

Из Сибири привезли бесноватую. Батюшка служил Литургию Преждеосвященных Даров. Бесноватая всю службу то мяукала, то блеяла, как овца, то кричала петухом. Ее утаскивали в притвор. Это было нетрудно — она была крайне истощена.

В воскресенье вечером 24 марта, когда молящиеся разошлись, и церковь была почти пуста, Батюшка все еще находился в своей "каютке". В углу тихо лежала бесноватая, с ней была одна из сопровождающих ее женщин. Вдруг раскрылись Царские врата, и на амвон вышел Батюшка в полном облачении, в мантии, с посохом. Бесноватая поднялась с пола и пошла, лая и мяукая, к нему навстречу. Не дойдя до Батюшки, она громко закричала петухом. "Ну!" — сказал Батюшка громко и нельзя было узнать его голоса. Бесноватая снова закричала, но гораздо тише. "Ну!" — повторил Батюшка. Она закричала совсем тихо, как бы издалека. "Ну!" — сказал Батюшка в третий раз. Она молчала. Потом сказала: "Ты Иисус Навин". — "Я не Иисус Навин, я — Севастиан, — сказал Батюшка властно, — завтра утром придешь сюда к священнику, исповедуешься и причастишься".

В пятницу Батюшка не служил, сидел в Алтаре. Бывшая бесноватая спокойно стояла во время службы, тихо причастилась. Вечером ее увезли в Сибирь.

В воскресенье шестой седмицы Батюшка не служил, сидел в Алтаре в кресле. После причастия велел спеть "Покаяние отверзи ми двери, Жизнодавче…" С этого дня силы стали заметно покидать его.

31 марта в 3 часа ночи Батюшка разбудил келейницу и сказал: "Мне так плохо, как никогда не было. Верно, душа будет выходить из тела". Всю ночь поддерживали дыхание кислородом. Батюшка стал дышать спокойно.

В Лазареву субботу, 2 апреля, для Батюшки произошло что-то очень значительное и исключительно важное. В 3 часа ночи он разбудил келейницу и попросил позвать к нему о. Александра. Весь сияющий и трепещущий от радости, он что-то рассказал о. Александру, своему духовнику. О чем они говорили, никто не знает. Знаем только, что о. Александр исповедал Батюшку и причастил, так как ходил в Алтарь за Святыми Дарами. После Причастия Батюшка запел: "Христос Воскресе!" — и послал послушницу разбудить и позвать к нему девушек из хора, чтобы они пели ему Пасху. Пришли девушки, все в белых косынках, запели тропарь Пасхи, стихиры, ирмосы канона. Когда все пропели, Батюшка спросил: "Кто там на кухне? Скажите, чтобы сварили яички трех сортов: всмятку, вкрутую и в мешочек". Все это было сделано.

Утром Батюшка попросил келейницу принести ему молока: "Ну вот, — сказал он — все квас да окрошка. Что же ты меня все квасом давишь? Ты бы мне молочка дала". Келейница сходила в магазин, принесла молока. Никто не перечил Батюшке. Келейница налила молоко в кружку и очень робко сказала: "Батюшка, ведь сегодня только Лазарева суббота, потом Великая суббота будет, а потом только Пасха. Если бы сегодня была Пасха, сколько бы у нас крашонок было, сколько было бы куличей!" Он посмотрел на всех и сказал: "Да… вот оно что! — отодвинул чашку с молоком, — молоко ушло далеко! Давай тогда окрошку".

Вечером Батюшка сидел за столом у окна, смотрел, как люди с вербами шли в церковь. "Народ собирается ко всенощной, — сказал он — а мне надо собираться к отцам и праотцам, к дедам и прадедам".

5 апреля во вторник по окончании панихиды Батюшка сказал о. Александру: "Пошлите побыстрее отправить телеграмму в Осакаровку, чтобы о. Павел возвращался совсем".

9 апреля. Суббота Страстной Седмицы. Во время Литургии Батюшка лежал в своей комнате. После окончания Литургии надел мантию, клобук и вышел прощаться с народом. Поздравил всех с наступающим праздником и сказал: "Ухожу от вас. Ухожу из земной жизни. Пришло мое время расстаться с вами. Я обещал проститься и вот, исполняю свое обещание. Прошу вас всех об одном: живите в мире. Мир и любовь — это самое главное. Если будете иметь это между собою, то всегда будете иметь в душе радость. Мы сейчас ожидаем наступления Светлой Заутрени, наступления праздника Пасхи — спасения души для вечной радости. А как можно достичь ее? Только миром, любовью, искренней сердечной молитвой. Ничем не спасешься, что снаружи тебя, а только тем, чего достигнешь внутри души своей и в сердце — мирную тишину и любовь. Чтобы взгляд ваш никогда ни на кого не был косым. Прямо смотрите, с готовностью на всякий добрый ответ, на добрый поступок. Последней просьбой своей прошу вас об этом. И еще прошу — простите меня". Поклонился в пояс, пошатнулся. Тихо, еле-еле зашел в Алтарь и сказал, чтобы его несли домой, в келью. Народ не расходился, все плакали.

10 апреля, в Пасхальную ночь, Батюшка хотел, чтобы его несли в церковь, но не смог подняться. Все, окружавшие его, пришли в душевное смятение. Шла Заутреня. Врач Татьяна Владимировна оставила службу и побежала к Батюшке. Он посмотрел на нее и сказал: "Зачем вы ушли из церкви? Я еще не умираю. Еще успею и здесь с покойниками похристосоваться. Идите спокойно на службу".

Когда началась Литургия, к Батюшке вызвали врача Ольгу Федоровну. После болеутоляющего укола состояние его стало спокойным, даже радостным. "Я в церковь хочу. Я ведь раньше сам хорошо пел. Всю Пасхальную неделю у себя в келье "Пасху" пел. А теперь надо просить, чтобы мне пели. Но мне не хочется здесь, хочется в церкви. Мне очень хочется надеть мантию, клобук и посидеть так, хотя бы обедню." Келейница стала его одевать, а он продолжал говорить: "Вот я всех вас прошу, чтобы вы утешали друг друга, жили в любви и мире, голоса бы никогда друг на друга не повысили. Больше ничего от вас не требую. Это самое главное для спасения. Здесь все временное, непостоянное, чего о нем беспокоиться, чего-то для себя добиваться. Все быстро пройдет. Надо думать о вечном". Батюшку одели, и мальчики понесли его в церковь.

В воскресенье днем Батюшка лежал в своей келье, одетый в новый шелковый подрясник кремового цвета. "Я сейчас лежал и вспоминал, — сказал он, — как в Оптиной умирали старцы. Отец Иосиф очень долго болел, а о. Анатолий "маленький" совсем не болел, ни одной минуты. Он чудесно умер… Таинство это… очень чудесное. Он по духу своему, по своему великому смирению, был ближе всех к моему старцу о. Нектарию. После революции двое старцев умерли и были похоронены на Оптинском кладбище. О. Феодосий, скитоначальник, умер в 1920 году, когда в Оптиной все еще было по-старому. А как Гражданская война окончилась, в 21-м году, все изменилось. Особенно в 1922 году было много преследований, обысков, арестов. Дошла очередь до старца о. Анатолия. 28 июля пришли к нему, делали долго обыск. Потом сказали: "Ну, собирайтесь". Он стал просить дать ему отсрочку до утра, собраться. Они согласились, строго наказали келейнику, чтобы он к утру собрал старца и приготовил к отъезду. Ушли. Старец стал на молитву. Келейник подождал часа два — он все молится. Тогда он входит к нему и говорит: "Батюшка, будем собираться". А тот отвечает: "Ступай, не мешай мне". Пришел еще раз, просит: "Батюшка, будем собираться". "Да что ты все беспокоишься? Я с ними никуда не поеду, ступай". Келейник пришел в третий раз, а о. Анатолий лежит на койке своей, сложил руки на груди — мертвый. Ну, келейник позвал кого надо, облачили старца, положили его на стол, свечи зажгли, Евангелие читают. Вскоре пришли за ним, говорят: "Готов старец?" Келейник отвечает: "Готов, пройдите". Они входят, а он мертвый на столе лежит. Конечно, поразились очень. О. Анатолия похоронили последнего на Оптинском кладбище, рядом со старцем Макарием. Когда копали могилу, повредили гроб старца Макария и обнаружили нетленные мощи Старца".

В понедельник 11 апреля принесли Батюшке пасхальное яичко от матери Агнии. Он весь радостно просиял: "Спаси ее Господи и благослови. Сколько она сделала для церкви нашей! Никто столько не сделал, как она. И вообще, сколько прекрасного она сделала за всю свою жизнь. Я умираю. За всем теперь обращайтесь к ней".

В 3 часа ночи у Батюшки открылось горловое кровотечение. Ввели кровоостанавливающее, и Батюшка задремал. Утром позвонили в Алма-Ату Владыке Иосифу. Он сказал: "Он еще не умрет на этой неделе, но смерть уже на пороге. Я к вам прилечу".

Утром 12 апреля, во вторник Пасхи Батюшка чувствовал себя лучше, дышал свободно. "Вера, — сказал он келейнице, — одевайте мне сапоги, я должен выйти к людям похристосоваться, чтобы они не печалились. Я обещал. Скажу всем главное". — "Батюшка, у Вас такие ноги отечные, не только сапоги, тапочки Вам не надену". — "Нет, нет, главное надо сказать. Одевай меня!"

Вера достала тапочки, разрезала их по бокам. Мальчики понесли Батюшку в церковь. Он был в мантии и клобуке. Посидел немного у престола, потом поднялся, вышел в царские врата на амвон. Стал, опираясь на посох, и снова стал прощаться с народом: "Прощайте, дорогие мои, ухожу я уже. Простите меня, если чем огорчил кого из вас. Ради Христа простите. Я вас всех за все прощаю. Жаль, жаль мне вас. Прошу вас об одном, об одном умоляю, одного требую: любите друг друга. Чтобы во всем был мир между вами. Мир и любовь. Если послушаете меня, а я так вас прошу об этом, будете моими чадами. Я — недостойный и грешный, но много любви и милости у Господа. На Него уповаю. И если удостоит меня Господь светлой Своей обители, буду молиться о вас неустанно. И скажу: "Господи, Господи! Я ведь не один, со мною чада мои. Не могу я войти без них, не могу один находиться в светлой Твоей обители. Они мне поручены Тобою"… И потом тихо, еле слышно: "Я без них не могу". — Сказал, хотел поклониться, но не смог, только наклонил голову. Мальчики подхватили его под руки, повели в алтарь.

В храме все плакали.

В среду 13 апреля приехала сестра Владыки Питирима, Надежда Владимировна, и Анатолий Просвирнин из Академии (впоследствии ахримандрит Иннокентий († 1994 г.)). С Надеждой Владимировной Батюшка долго беседовал после обедни в своей каютке.

Звонили из Алма-Аты: Владыка Иосиф тяжело заболел, температура 40°, так что прилететь не сможет.

В ночь на пятницу Батюшка почти не спал, томился, ловил воздух, говорил: "Во всем теле нет ни одного живого местечка безболезненного. Позвоночник, как раскаленным железом жжет, дышать нечем. А паче всего — томление духа". Все спрашивал, который час.

Из церкви пришли к нему монахини. Когда вошла м. Феврония, Батюшка посмотрел на нее долгим, неотрывным взглядом, благословил два раза и сказал: "Спаси тебя Господи за все, за все твое добро и преданность. С собою все беру. Спаси тебя Господи". Когда она выходила, несколько раз перекрестил ее вслед.

Пришли от м. Агнии, сказали, что матушка заперлась в своей комнате, никого не пускает.

Вечером прилетел из Кокчетава игумен Димитрий. Позвонили Владыке Иосифу — спрашивали разрешения, чтобы о. Димитрий постриг Батюшку в схиму. Владыка ответил: "Не надо. Завтра из Москвы прилетит Владыка Питирим и все сделает".

Батюшку просили не менять, если можно, имя при постриге, т.к. все знают его с этим именем, и перемена имени будет для всех как бы дополнительным страданием. Батюшка согласился и сказал, что будет просить об этом Владыку Питирима.

"Приближается день моей кончины, — стал говорить Батюшка окружающим,— я очень рад, что Господь сподобляет меня принять схиму, я долго ожидал этого дня. Жаль оставлять всех вас, но на то — воля Божия."

Батюшка, на кого Вы нас оставляете?

Батюшка сосредоточенно молчал, потом сказал:

— Не печальтесь. Я оставляю вас на попечение Царицы Небесной. Она Сама управит вами. А вы старайтесь жить в мире друг с другом, помогать друг другу во всем, что в ваших силах. Я не забуду вас, буду молиться о вас, если обрету дерзновение пред Господом. И вы молитесь. Не оставляйте церкви, особенно старайтесь быть в воскресенье и в праздники. Соблюдая это, спасетесь по милости Божией и по ходатайству Царицы Небесной.

Поздно вечером, когда врач Татьяна Владимировна делала Батюшке внутривенное вливание, он стал говорить: "Вот, врач мой дорогой, старый мой врач. Трудно мне и слово вымолвить, а сказать вам хочу. Вот язык не ворочается, сухо все во рту, все болит. Иголкой точки не найти, где не болело бы. Ноги уже не держат меня, во всем теле такая слабость, даже веки трудно поднять. А голова ясная, чистая, мысль течет четко, глубоко и спокойно. Чтобы сознание затемнялось или изменялось — нет. Лежу и думаю: значит мысль от тела не зависит. И мозг — тело. В моем теле уже не было бы сил для мысли. Мысли из души идут. Теперь это понятно стало. Вот, слава Господу, насилу сказал вам это".

В субботу 16 апреля, в 9 часов утра приехал с аэропорта Владыка Питирим. Сразу прошел к Батюшке и был поражен его видом. "Таким я его никогда, ни при какой болезни не видел", — сказал он потом окружающим. Они долго беседовали наедине. После обеда состояние Батюшки резко ухудшилось, он просил срочно пригласить к нему Владыку Питирима. Пришел Владыка. Батюшка просил его сейчас же приступить к чину пострижения в схиму. Начались приготовления. Владыка попросил всех уйти, одна м. Анастасия помогала при постриге.

После пострига Батюшка говорил очень мало. Удивительно преобразилось его лицо, и весь его вид. Он был преисполнен такой благодати, что при взгляде на него трепетала душа, и остро ощущалась собственная греховность. Это был величественный Старец, и уже не здешнего мира житель.

В 3 часа ночи Батюшка позвал о. Александра исповедать его и причастить. К утру жизнь в нем едва теплилась. Он лежал с закрытыми глазами, тяжело дышал, перебирал пальцами по одеялу, как по клавишам. Когда открывал глаза, глядел далеким печальным взглядом мимо присутствующих. Потом беседовал с Владыкой Питиримом. Вскоре позвал врача Татьяну Владимировну: "Старый мой врач, помогите мне, мне очень тяжело, очень больно". — "Где больно, батюшка?" Он показал забинтованные после внутривенных вливаний кисти рук. Вены было уже трудно находить, лекарство попадало под кожу, причиняя ему дополнительную боль.

Сейчас батюшка, болеутоляющий укол поставлю, боль пройдет.

Это не главная боль. Главное — томление духа. Думаете, смерть — это шутка?

Грехов у меня много, а добрых дел мало.

Батюшка, Ваши грехи в микроскоп не разглядеть, а добрых дел — целое море.

Да что я делал? Я хотел жить строгой и скромной жизнью, а все же, какими ни есть, а радостями и утехами услаждался. И много я на красоту любовался, особенно на красоту природы.

Батюшка, разве это не благодать Божия — красота?

Благодать Божия — это радость от Бога. А заслуг, моих-то заслуг нет! Подвига то нет! Живет человек, а для чего? От Бога — все. А Богу — что? Это всех касается, для всех переход неизбежен. Все здесь временное, мимолетное. Для чего человек проходит свой жизненный путь? Для любви, для добра. И страдать он поэтому должен и терпеливо страдания переносить. И перейти в вечную жизнь для радости вечной стремиться. А я вот жил, добро, говоришь, делал, а потом и согрешил. Ошибается человек жестоко и теряет все, что приобрел. Я вот страдал много, крест свой нес нелегкий, монашеский. Монашеская жизнь трудная, но она и самая легкая. А я вот роптал иной раз. А от этого ропота все пропадает, все заслуги. И вот — томление духа вместо радости.

— Батюшка, как мне жить?

Батюшка помолчал, потом сказал:

— Живи, как живешь. Все грешные. Только не сделай какого-нибудь большого греха… Ну, вот и поговорили с тобой. Мне сегодня говорить и дышать полегче. Христос с тобою.

В понельник вечером, на парастас Радоницы, Батюшку носили в церковь. Он лежал в своей "каютке", ничего никому не говорил, ни на кого не смотрел. Часто крестился, слушал пение, службу. Служил Владыка Питирим. Когда пропели "Вечная память", велел нести его домой. После службы беседовал с Владыкой, затем с прилетевшим в 10 часов вечера из Мичуринска о. Иоанном. Батюшка радостно принял его, сказал, что рад, что тот застал его живым. "Успели Вы ко мне приехать, а я успел сегодня похристосоваться со всеми усопшими и помолиться за них. Вот ведь, день какой хороший! Сегодня Владыка помолился и завтра помолится за всех моих усопших чад. Дожил я до Радоницы. Господь милостив. А усопшим так нужны, так дороги молитвы за них живых. Я за усопших больше всего всегда молился. И Вам, о. Иоанн, завещаю: молитесь за усопших больше всего. За все слава Богу! Слава Богу за все!"

В эти последние дни жизни Батюшки многие из его духовных чад, не желая покидать Старца, ночевали при церкви. 18 апреля после обычных вечерних молитв (начало Фоминой недели) Батюшка попросил прочесть Пасхальные часы, после чего все разошлись по своим местам. Дежурить возле батюшкиной кельи остались его келейницы, внучка Таисия и врач Ольга Федоровна. Спал Батюшка тревожно, ворочался. В 4 часа утра дал звонок из своей кельи. Ольга Федоровна немедленно встала, зашла в келью. Вид у Батюшки был страдальческий. Ольга Федоровна спросила: "Батюшка, дорогой, Вам плохо?" Он утвердительно кивнул головой и сказал: "Да, плохо". Ольга Федоровна предложила сделать укол. Он согласился: "Да, пожалуйста, сделайте". Его голова и кисти рук были горячими. Она намочила марлю, положила на лоб Батюшке. После укола он успокоился, боль утихла. Ольга Федоровна стала промывать шприцы. Вдруг Батюшка резко закашлялся, рывком сел в постели, облокотился на локоть, сплюнул в пакет мокроту, вопросительно взглянул на Ольгу Федоровну и в пакет. Там была кровь. Затем еще 2-3 плевка. Ольга Федоровна села рядом на койку, стараясь поддержать его за спину. Внезапно повторился резкий кашлевой толчек, Батюшка рывком попытался сесть в постели, глубоко вздохнул, широко открыл глаза. Взор его устремился вдаль, будто он кого-то увидел и был удивлен. Это было одно мгновение. Лицо его смертельно побледнело, он слегка вытянулся, сделал последний вздох и скончался. В открытых глазах застыл вопросительный удивленный взор.

Умер Батюшка 19 апреля в 4 часа 45 минут. Был вторник. Радоница.

Ольга Федоровна закричала, мгновенно прибежали келейницы, Таисия. Поднялся плач, началась суматоха. Позвали Владыку Питирима и всех, кто был в эту ночь поблизости. Остальное все пошло своим чередом.

В 5 часов 30 минут Владыка стал служить панихиду. Батюшка лежал на постели поверх белого покрывала в новом шелковом подряснике кремового цвета. Такая же кремового цвета материя покрывала его лицо и ноги. Руки крестообразно скрещены на груди. Какая-то глубокая и торжественная была тишина. Никто уже не плакал. Не было скорби — покой окутывал душу.

После окончания панихиды все вышли из кельи. Началось облачение. Батюшка был совсем теплый, лицо спокойное, как живое. У Батюшки тела почти нет, одни кости. Обтерли его оливковым маслом, надели схиму, Владыка покрыл его сверху мантией, закрыл клобуком лицо.

В комнате горели свечи. Священник читал Евангелие. На столе под мантией лежал наш Батюшка, любовь которого превосходила всякую возможную для человека на земле любовь. Каждый из его духовных детей был для него самым любимым. Не одним из самых любимых, а именно самым любимым был каждый. То, что кажется невозможным — возможно в Боге и не только возможно, но и понятно и естественно. И вот черная материя покрывает что-то, лежащее на столе. Все знают, что это — Батюшка. Безусловно, Батюшка. И все же, это был уже не он. Между ним, лежащим под черной батюшкиной мантией, и нами легла непроходимая черта, глубже самой глубокой пропасти.

Утром Владыка служил заупокойную Литургию Радоницы.

В 5 часов вечера привезли гроб, обитый черной материей, переложили в него Батюшку. Владыка снял с Батюшки камилавку, одел на его голову митру, и с пением "Помощник и Покровитель…" гроб понесли в церковь. Лились потрясающие своей глубиной слова духовных песнопений, полные трезвящей скорби и утешения, доходящие до грани непостижимого нами, но уже постигаемого святой батюшкиной душой. Кончились тяжкие страдания, крестные страдания его жертвенной любви, его физические муки, его "томление духа". Дух его обрел свободу. А от нас ушло то счастье, когда всегда обо всем можно было спросить Батюшку. Что бы ни случилось, только бы прийти к нему, рассказать, и все станет на свои места, все выправится. Его ласковый взгляд, его голос, протяжно заканчивающий фразы при чтении Евангелия — это тоже ушло. Но можно ли скорбеть, плакать, томиться? Может ли порваться духовная связь с Батюшкой? Общение возможно теперь иное — молитвенное.

Со всех концов Казахстана, Сибири, Европейской части России под благодатную сень батюшкиного храма съезжалось духовенство и миряне — духовные чада Батюшки. Священники всю ночь служили панихиды, пел хор. А люди все ехали и ехали. От Святейшего Патриарха была получена телеграмма: "Выражаю соболезнование прихожанам храма по случаю кончины благостного старца архимандрита Севастиана. Вашему Преосвященству, Епископу Волоколамскому Питириму благословляется совершить погребение в Бозе почившего. Патриарх Алексий".

На третий день Батюшку хоронили на Михайловском кладбище. На катафалке гроб везли только небольшой отрезок пути до шоссе. Свернув на шоссе, гроб понесли до кладбища на вытянутых вверх руках. Он плыл над огромной толпой народа и был отовсюду виден. Все движение на шоссе было остановлено, народ шел сплошной стеной по шоссе и по тротуарам. Окна домов были раскрыты — из них глядели люди. Многие стояли у ворот своих домиков и на скамейках. Хор девушек с пением "Христос воскресе" шел за гробом. "Христос воскресе" — пела вся многотысячная толпа. Когда процессия проходила мимо цементного завода, весь забор был заполнен сидящими на нем рабочими, и вся смена в запачканных мокрым раствором спецовках высыпала на заводской двор. Сквозь толпу ко гробу пробирались люди, чтобы коснуться его рукой. Многие ушли вперед и ожидали гроб на кладбище.

Могила для Батюшки была вырыта на краю кладбища, а за ней простиралась необъятная казахстанская степь. Гроб поставили у могилы, Владыка отслужил панихиду. Батюшка желал быть погребенным в камилавке. Владыка снял с головы его митру, надел камилавку. Гроб опустили в могилу, насыпали могильный холм, поставили крест.

Вечная память тебе, благостный Старец, неустанный молитвенник, источник живой воды, преподатель целительного врачества — слова, от Духа истекающего.