Христос воскресе! Во имя Отца и Сына и Святаго Духа.

Самое красивое место дороги - когда издали открываются каменные глыбы Капчарских скал. Кодор в этом месте несётся ещё стремительней. Белая пена, брызги, гул сдвигаемых по дну камней делают его похожим на водопад. Солнце стоит прямо над долиной, и река между тёмных сжатых гор блестит так ярко, что больно смотреть на неё. Нет больше широких далей. Точно сторожевые замки, стоят серые неприветливые скалы на берегу седой реки и заслоняют собой всё - и мягкую линию гор и ясное, открытое небо.

Мы выходим на просторную поляну. Я вглядываюсь. Бодрым шагом навстречу нам шёл старик невысокого роста. Очень худой. С маленьким личиком и громадной белой бородой.

Отец Иван представил меня:

- Вот наш московский гость.

- Пожалуйте, пожалуйте, - совершенно молодым голосом, быстро и звонко сказал о. Никифор.

Меня поразили его глаза. Он взглядывал искоса, боковым острым взглядом. Глаза у него очень большие, серые, светлые. И от этого странного бокового взгляда является почти физическое ощущение, что видит он дальше, чем обыкновенный человеческий глаз.

И о. Сергий, и о. Иван очень понравились мне. Я видел в них людей, ушедших далеко в духовном отношении. Но тут было другое. И с о. Иваном, и с о. Сергием я всё же стоял на каком-то общем уровне: пусть они выше, я ниже, но мы величины соизмеримые. А здесь разница не качественная, а по самому существу. Точно о. Никифор - некое существо иного порядка...

- Вы послушайте-ка, милый братец. Был я приказчиком, потом сам хозяином стал. Жена была хорошая, тихая... А я жил очень скверно. Всё, что в голову приходило, то и делал, точно узнать хотел, что из этого выйдет. Мать у меня была. Она говорила мне: "И день, и ночь о тебе молюсь, а ты всё живёшь по-прежнему". Я просил: "Не бросай, ещё молись". Жена померла скоро. И стал я чувствовать: пока от денег не освобожусь, ничего не выйдет. А отдать их сил нет. И стал я сам себя обманывать - мотать их. Решил всё извести! Но всё ещё связан был. Только когда к Новому Афону подъезжать стал, почувствовал, что освобождаюсь. Долго на Новом Афоне жил, а сам всё о пустыне думал. Терпел, терпел. Нет, вижу, надо идти... И ушёл... И вот какое таинство! Едва не погиб в пустыне. Рассудка было лишился.

- Как же это случилось, о. Никифор? - спросил я.

- Не так молился. Десять лет жил - и всё не так. Бога в зрительном образе представлял. Молюсь и вижу на небе Господа Иисуса Христа одесную. Думаю, Ему кланяюсь. А это - демон. Братия указывала мне: не надо так молиться. Слова эти, аки копьё, сердце поражали, обозлюсь - уйду. И опять молюсь по-своему. Устанет ум смотреть, а демон новую картину открывает - полчище ангелов. Опять интересно для ума - опять смотрю... До того измучился! Чувствую, ещё немного, и сойду с ума. Сам уж и бороться не могу. Господи, пощади создание Своё! Ночью встал акафист читать. И вот чувствую, как сама благодать входит в меня. Стою недвижим. Дух овладевает плотью... Чувствую, всё переродилось. Всё стало живое. Такая тишина и мир, что передать не могу. И слышу: "Ищи в сердце!" Тут я всё понял. Стал благодарить Господа... Пощадил создание Своё...

- Почему же вы ушли из Драндской пустыни?

- Испугался! - неожиданно ответил о. Никифор.

- То есть как испугались?

- Разбойников испугался. Придут, отнимут всё - и нужное, и ненужное. Это я ничего, терпел. Но потом бить начали - не вынес! Бывало, встанешь на молитву, а сам думаешь: вот-вот придут разбойники. И молиться не можешь. А один раз умалишённый пришёл. Да буйный. Ударил меня в грудь концом палки. Сжался я в угол. Ну, думаю, если ещё раз ударит - конец! Господи, пощади создание Своё! Нет, не тронул больше. Да... Много всего было...

Я снова рассматриваю его. И снова, уже при дневном освещении, поражают глаза его, и непередаваемое, почти физическое ощущение, что взгляд этот видит самое сокровенное в душе.

Отец Иван вспоминает, как побывал у пустынников один иеромонах и потом осуждал их: "Ничего особенного в них нет. Едят по два раза в день".

Отец Никифор слушает внимательно и очень серьёзно говорит:

- Так и надо. Мы не можем слишком сильно поститься. Господь от человека требует не голода, а подвига. Подвиг - это то, что может человек сделать самого большого по своим силам, а остальное - по благодати. Силы наши теперь слабые, и подвигов больших Господь с нас не требует. Я пробовал сильно поститься. Однажды так ослаб от поста - встать правила прочесть не могу. Господи, думаю, пощади создание Своё. И слышу в сердце: "Не вставай - лежи, пока поправишься..."

Отец Иван встаёт за аналой. В маленькое окно виден край ярко освещённой поляны, а в келье полумрак. Вся келья похожа на тёмную старую икону. И пахнет так же: кипарисом, ладаном и воском.

Отец Иван читал по-монашески, не возвышая и не понижая голоса, не придавая словам никакого выражения. Это в высшей степени мудро, потому что всякое своё выражение делало бы чтение личным, а теперь оно было простой формой, и потому по содержанию легче могло стать нашим общим. Мир остался где-то далеко, как внешнее, чуждое нам. На вершине горы, в маленькой "кипарисовой" келье, у едва мерцающей лампадки, мы становимся единой душой и касаемся иного мира, невидимого, Божьего...

- Свете тихий... - запел о. Иван почти на одной ноте.

И о. Никифор подпевал ему тихим голосом, похожим на вздох...

Я сознавал ясно: это не моё, не мною достигнутое состояние, не мне открытое. Как будто бы вошёл я в чужое святая святых и подсмотрел то, что мне не принадлежало. Но это "святое" на одно мгновение коснулось и меня. Когда после вечерни мы вышли из кельи, мне до самого позднего вечера казалось, что служба ещё идёт, что каждое наше движение, каждый наш шаг, слово являются как бы продолжением её, и потому невольно хотелось говорить тихо, благоговейно, серьёзно.

Отец Никифор сказал мне:

- Когда пойдёте в свою келью, я пойду с вами... Мне надо нечто сказать вам о неких таинствах духовной жизни. Вы простите меня, ради Христа.

Он пришёл ко мне, сел за маленький столик и начал так:

- Вот какое таинство, милый братец: вижу я, будто бы предо мной область тьмы, а область света - за большою высокою стеною. Каждый раз хочу и не могу перейти через стену. Потом открыл Господь: бес мешает! Стал внутрь умом обращаться, чтобы посмотреть, что есть в сердце; как напрягусь - боль в этом месте нестерпимая, ум назад возвращаю. Своих сил бороться не хватает. Молюсь: "Господи, пощади создание Своё!.." И вот точно покрывало с сердца спало, обратились у меня глаза внутрь, и увидел я сердце таким, какое оно есть: маленькое-маленькое, а посреди его вижу змея, тоже маленького. Пока страсти спокойны, стоишь на молитве, и змей спокойно лежит, будто бы неживой; как страсти просыпаются, так и он шевелится. Стал молиться. Долгое время так всё шло. Только однажды смотрю - нет в сердце змея! Чувствую, что он во мне, молюсь Господу. И было мне откровение этого таинства: вижу его ниже сердца! Только не маленький он, как раньше, а громадный... Просовывает он голову, открывает пасть и берёт из моего сердца нечто. И тут же разом почувствовал я, что стал пустой. Силу души это он взял!.. Господи, пощади создание Своё!.. Долгое время опять прошло. И вот опять вижу - нет его. И всё-таки по-прежнему чувствую его в себе. Увидел новое таинство: он спустился ещё ниже и стал ещё больше! Душа человеческая беспредельна, а силы змея спускаться ниже имеют предел, потому его и можно из себя изгнать. Помог Господь! И когда снова не видно его стало, ушёл из души совсем!

- Ключи от рая даны апостолам, - сказал о. Никифор, глядя на меня пристально своими светлыми громадными глазами, - потому всякий, кто хощет, может спастись. В раю, милый, всё живое и единый дух. А ключи от ада у Самого Господа, потому без Его соизволения не может душа в ад быть заключена. Теперь я пойду. Спите покойно. Может быть, я лишнее что сказал - простите...

Я остался один. Запер дверь. Отворил окно. И во всех своих движениях чувствовал странную машинальность. Как будто бы это делал кто-то другой, а я думал об о. Никифоре.

Лёг на узкую койку из двух досок. Потушил огонь... И вдруг почувствовал, как от меня в темноту, за стены кельи, протягиваются какие-то невидимые нити, и по ним передаётся мне что-то до ужаса безобразное, невыносимо страшное, от чего нельзя ни уйти, ни спастись...

Явственно слышу голос о.Никифора:

- Господи, пощади создание Своё...

Хочу приподнять руку, чтобы зажечь свечу, и не могу. Оглядываю келью. Вижу в окно крупные, чистые звёзды, почти в полной темноте - бледный контур аналоя и большую икону в углу. Страх не проходит. Смотрю на запертую дверь и всё мучительно жду чего-то...

Я всматриваюсь до холодных слёз на глазах и начинаю различать около двери какое-то подобие ребёнка. Мало-помалу его фигура отчётливо, точно освещённая изнутри, вырисовывается на чёрном фоне... Да, это ребёнок. Без одежды. На хилых изогнутых ножках. Но лицо старое, обвислое и страшное.

Стоит не шевелится, и только круглые неподвижные глаза смотрят на меня в упор. Ещё одно мгновение, и я потеряю власть над своим рассудком. Закричу дико и брошусь вон из кельи.

И опять так же неожиданно и отчётливо о. Никифор произносит:

- Помози, Господи...

Я лежу в страшном изнеможении. Исчез ребёнок. Исчез страх. Я так устал, что вообще, кажется, не способен ни на какое чувство.

Рано утром мы стали собираться в путь. Дорога предстояла очень трудная: спуститься с горы о. Никифора, перейти Кодорскую долину, пройти вёрст десять по ущелью реки Брамбы и, наконец, подняться на вершину, к пустынникам.

Отец Иван укладывался, а мы с о. Никифором стояли на балкончике, и он рассказывал мне историю о лисичке.

- Приручилась один раз ко мне лисичка. Сначала на поляну ходила. Увидит меня, испугается - убежит. Я, бывало, положу ей чего-нибудь поесть и уйду. Возьмёт и съест. Потом всё смелей и смелей стала и до того привыкла, что как собачонка за мной, бывало, бегает. Я в келье - она около терраски сидит дожидается. Пойду за водой - она сзади меня бежит...

И вот пришёл ко мне охотник, мингрел. Лисичка моя как раз на полянке была. Увидал он её, схватился за ружьё. "Не тронь, - говорю, - это моя лисичка, ручная". - "Откуда, - говорит, - она у тебя?" - "Откуда? Из лесу! Приручилась. Мы с ней вместе за водой ходим". Пристал и пристал ко мне: "Благослови, отец, убить". "Да ведь ручная, - говорю, - как же её убивать!" "Нет, - говорит мингрел, - не могу стерпеть, убью". "Господи, - думаю, - спаси лисичку!" А сам прошу охотника: "Не тронь, она никому зла не делает, живёт всё равно как собачка". Не послушался! Выстрелил... Два раза перевернулась она и бросилась в лес. Охотник себе не верит! "Никогда, - говорит, - в жизни таких промахов не давал!" А я чуть не плачу от радости... Подошли мы к ямке, смотрим - кровь, и так к лесу красной ниточкой потянулась. Говорю ему: "За то, что мою лисичку ранил, никогда ты ничего на этой горе не убьёшь. Она верила, что ей никто зла не сделает. Что она теперь об нас с тобой думает?" Рассердился на меня охотник, больше и не приходил ко мне.

- А лисичка? - спросил я.

- Лисичка пришла один раз - на трёх лапках. Попрыгала на полянке. Близко не подошла. Точно прощаться приходила. И больше не вернулась. Может быть, забоялась, а может быть, померла - Господь её знает...

По р. Брамбе характер местности совершенно меняется... Громадные деревья обросли мхом и доверху завиты лианами. Кусты переплелись друг с другом почти сплошной стеной. Скалы и оторванные камни заросли низкорослым дубом. Земля чёрная, сырая. Солнце никогда не проникает в эту глушь. Деревья вырастают, падают, гниют, и на их место подымаются новые. Брамба, как и Кодор, превратилась от дождя в сверкающий, брызжущий пеной водопад. Вёрст восемь идём мы узкой тропой по самому берегу. Подъёма почти нет. Идти легко.

За мостом - пещера. Здесь всегда на пути отдыхают пустынники. Громадная глыба камней со всех сторон плотно сжата лесом. В пещере очень уютная "обстановка". Камни для сиденья, немного сбоку - место, выжженное костром. Воткнута палка с крючком на конце - вешать чайник.

- Надо как следует отдохнуть, - говорит о. Иван, - дорога на наши горы неприступная...

Отец Сергий живёт не один. Он ученик старца о. Исаакия. Келья у них просторная, "на двоих". И огород больше, чем у других пустынников. Поляна с трёх сторон окружена вековым пихтовым бором, а с одной стороны открывается вид на снежные вершины.

Он очень худой. Маленькая мочального цвета бородка. Волосы длинные, прямые. Подрясник совсем ветхий, весь пропитан масляными пятнами. На голове выцветшая скуфейка. Опоясан широким кожаным поясом.

Отец Сергий - тип послушника в высшем и лучшем смысле этого слова. Нести послушание, то есть делать что-нибудь для других - в этом для него всё и это выражается решительно во всём...

Отец Исаакий долгое время жил монахом на Новом Афоне. О. Сергий десять лет прожил там же послушником, и на них особенно ярко легла печать монашества. Они свободны и духовно смелы, как и все пустынники, но в тоже время "уставщики", свято хранящие монастырский уклад жизни, молитвенники не только в "мистическом" смысле, но и в церковном. Чётки, ладан, громадные книги в кожаных переплётах здесь не случайные предметы, а органические части живого целого. На первом месте правила, послушание и церковная молитва, а потом уже - лес и безмолвие. Но в самой церковности этой, выражаясь словами о. Никифора, "всё живое" - она часть души тех, кто живёт здесь, её любят, она служит выражением своеобразного душевного склада...

Часа в четыре началась вечерня. Я стоял, слушал и невольно сравнивал эту службу со службой в келье у о. Никифора. Там всё время чувствовалась "мистика службы", что-то сложное, напряжённое... Здесь, напротив, спокойно, "трезво".

За аналоем стоял о. Сергий. Читал истово. Возгласы внушительно произносил о. Исаакий. Не могло придти в голову, что вот за окном стоят бесы, которые "не смеют" войти в келью. На душе было хорошо, спокойно, уверенно, но не было того восторга и умиления, которые неожиданно охватывали душу на вечерне у о. Никифора. И нельзя сказать, что то было лучше или это хуже. Просто совсем разное. Два несхожих друг с другом религиозных типа.

После вечерни мы сидели на "завалинке" кельи и разговаривали до поздней ночи.

- Нас, пустынников, осуждают за самочинное спасание, - говорил о. Исаакий, - а не знают того, что и в монастырях спасание тоже самочинное.

- То есть как? - спросил я.

- Без руководства... Теперь вся монастырская жизнь превращена в послушание или, другими словами, в мирские дела. "Послушание", как необходимый путь духовного развития, мы не отрицаем. Но в монастыре послушание даётся не сообразно с душевным состоянием послушника, а сообразно с хозяйственной надобностью монастыря. Конечно, живут в монастыре и духовной жизнью, но больше тайно, келейно. Стараясь, чтобы не заметили окружающие, а то помешают. Вот и выходит "самочинное спасание"...

- Почему же могут помешать? - удивился я.

- Нарочно помешают! - горячо вступился о. Сергий. - В монастыре, как только заметят в послушнике ревность к молитве, к духовной жизни - сейчас же "послушание!" Что, мол, это за святой выискался, а ну-ка его куда-нибудь на огород, пусть свою "святость" разгонит... В мою бытность на Новом Афоне сколько молодых послушников в монастырь заходили - как ангелы были, а пройдёт три-четыре года - всё послушание, никакого руководства в духовной жизни, - и делается человек совсем мирским. Надо бы на первом месте церковь, а на втором - послушание, а им лишь бы хозяйство хорошо шло...

- Да, - проговорил о. Исаакий в раздумье. - Много больших соблазнов в монастыре...

И, повернувшись ко мне, он долгим и внимательным взглядом посмотрел на меня, точно стараясь рассмотреть что-то в темноте.

- Оставайтесь у нас, - сказал он, - здесь вам будет очень хорошо.

- Мне и в миру хорошо, - ответил я. - Уходить из мира, по-моему, можно только при одном условии: когда человек чувствует, что мир для него гибель, а монастырь - спасение.

Утром, перед отходом, я пошёл погулять по расчищенной о. Сергием дороге. Мягкая тень ложилась от стволов. Душистый тёплый воздух переливался на солнце. И откуда-то издали, точно с неба, звучал дальний говор вершин пихтового бора.

Навстречу мне шёл о. Исаакий. Он подошёл и сразу начал с вопроса, о котором, очевидно, только что думал:

- Бывали ли у вас в жизни минуты исключительной, необыкновенной радости?

Вопрос был неожиданный, но я сейчас же вспомнил один случай из своей жизни и рассказал его.

- Такими воспоминаниями надо особенно дорожить, - сказал о. Исаакий. - Бывает в жизни очень тяжело, унываешь, всё кажется серым, ненужным. Но в самую трудную минуту посылает Господь такую радость, что разом всё она озарит в душе! И целая полоса жизни - и прошлая, и будущая - надолго вперёд наполняется духом живым. Такая радость не от житейских удач бывает - её Господь посылает по благодати.

Всякое прощание действует на душу, чувствуется в нём скрытое слово "навсегда", и это заставляет сердце биться тревожно... Но здесь было ещё и другое. За несколько дней, проведённых мною у о. Сергия и о. Исаакия, я не только полюбил их, но, как это ни странно, - привык к ним. Я прощался совершенно так же, как стал бы прощаться, проживши на этой горе не два дня, а долгие годы...

Да, пустыня осталась там! Прекрасная, великая, сосредоточенная в своём напряжённом порыве к Богу. И невольно хотелось сказать словами псалма:

- Скажи мне, Господи, путь, воньже пойду!..

Если внимательно подойти к церковным торжествам, то ощутишь не раз нотку горечи среди общей сладости. Так, например, могли радоваться евреи о восстановлении Храма, но самые старшие из них плакали, помня величие прежнего Храма в сравнении с восстановленным. Храм восстал из унижения - хорошо. Но плохо то, что Храм вообще подвергался разрушению и осквернению. Точно такая же логика уместна и в отношении Обретений главы Предтечи Иоанна.

Хорошо, что главу порока нашли, но плохо, что ее теряли. История обретений, с изнанки есть история потерь. И некоторые потери были вызваны страхом, попытками спрятать святыню, а некоторые - халатностью, преступным небрежением и прочей грязью человеческой. То нерадивые монахи, от явления самого Предтечи получившие повеление хранить его главу, устают (!) нести ее и передают святую ношу попутчику. То еретик, храня святыню, совращает в ересь тех, кто получает исцеления от молитв перед главой Иоанна. Одним словом, в истории праздника не всему порадуешься. И подобное знание отрезвляет.

Чрезвычайно вредно смотреть на историю Церкви, как на непрестанный праздник и торжество святости. Тогда, по необходимости, будешь искать в церковной повседневности той самой беспримесной святости, какую себе придумал или восторженно вычитал. А ее нет!

Вернее, она есть, но она не беспримесна, она требует переплавки и очищения, иногда - огненного. Так вот, нужно знать, что кроме злобы Иродиады есть много других "человеческих факторов", приводящих к тому, что святыни пропадают, обретаются, продаются, крадутся, исчезают навеки.

По сути, святой Иоанн долгими годами и столетиями не мог (!) найти людей, которые были бы достойными хранителями его беззаконно отсеченной главы. Отсюда и череда утрат и обретений.

Господи помилуй!

Но Предтечевы праздники, независимо от исторических нюансов, имеют одну непреходящую черту - они возвещают покаяние. "Паки, яко же прежде в мире, проповедуеши покаяние", - говорится в тропаре.

Святые отцы говорят, что сердце человека оплетено корнями страстей, которые прочно впились в него своими шипами. Стоит человеку, когда Бог его просветит, взяться за искоренение какой-либо страсти (по сути, искоренение страсти есть не что иное, как её преображение), то есть начать словно пинцетом исторгать из сердца маленькие страстные корешки, как тут же сердце начинает кровоточить от ран.

Человек испытывает боль. Если он не заставит себя превозмочь эту боль, откажется от борьбы, то пребудет и далее в состоянии страстности и греховности. Но, если человек решится терпеть, то в конце концов исторгнет из сердца корень страсти и обретёт свободу.

Мчч. Фалалея, Александра и Астерия (ок. 284). Обретение мощей святителя Алексия, митр. Московского и всея России, чудотворца (1431). Блгв. кн. Довмонта, во св. крещении Тимофея, Псковского (1299). Мч. Аскалона (ок. 287). Прп. Фалассия мироточца, Ливийского. Прпп. Никиты, Иоанна и Иосифа, Хиосских. 

Отдание празника Преполовения Пятидесятницы. Прп. Михаила исп., еп. Синадского (821).Обретение мощей свт. Леонтия, еп. Ростовского (1164).Собор Ростово-Ярославских святых: святителей и чудотворцев Ростовских; Ярославских чудотворцев; Угличских чудотворцев; Пошехонских чудотворцев . Прп. Евфросинии, княжны и игумении Полоцкой (1173). Прп. Паисия Галичского (1460). Св. жены-мироносицы Марии Клеоповой. Прмч. Михаила черноризца (IX). 

Прп. Симеона столпника на Дивной горе (596). Прп. Никиты, столпника Переславльского (1186). Мчч. Мелетия Стратилата, Стефана, Иоанна и с ними 1218 воинов с женами и детьми (ок. 218). Мчч. Серапиона египтянина, Каллиника волхва, Феодора и Фавста. 

Третье обретение главы Предтечи и Крестителя Господня Иоанна (ок. 850).Сщмч. Ферапонта, еп. Кипрского (IV). Св. Додо, царя Грузинского. Собор свв. Волынских: свв. Ярополка, Стефана, Макария, Игоря и Иулианы.Воспоминание воссоединения 3-х миллионов униатов с Православной церковью в г. Вильно (1831). 

Апп. от 70-ти Карпа и Алфея (I).  Влкмч. Георгия Нового, пострадавшего от царя Селима турецкого (1515). Обретение мощей прп. Макария Калязинского (1521). Мчч. Аверкия и Елены (I). Прп. Иоанна Психаита исп. Константинопольского (IX). Новомуч. Александра Солунского (1794)