ЧАСТЬ I

Земля Казахстанская поистине преудобрена телесами сотен тысяч исповедников Православия, и сам воздух над Казахстанской землею освящен восхождением их исповеднических святых душ к Престолу благодати" — свидетельствует Преосвященный Алексий, архиепископ Алма-Атинский и Семипалатинский.

Недалеко от столицы Казахстана города Алма-Аты (ранее — город Верный), на величественных вершинах Заилийского Алатау, в Аксайском ущелье, среди необычайной тишины и вечнозеленых тянь-шаньских елей, у места, называемого по-казахски Кызыл-Жарским урочищем, что по-русски значит «красный обрыв», возвышается поклонный надмогильный деревянный крест. На каменном подножии его выгравирована надпись: Иеромонахи Серафим и Феогност мученически погибли 29.VII/11.VIII 1921 года.

С того памятного для православных жителей города Верного дня прошло более семидесяти лет, исполненных насильственного насаждения в народе государственного атеизма. Сменилось не одно поколение жителей города, над которыми пронеслись ужасные, потрясающие бесчеловечностью события, а из заупокойных синодиков прихожан Свято-Никольского собора Алма-Аты никогда не исчезали имена убиенных иеромонахов Серафима и Феогноста. Ежегодно, после торжеств престольного соборного праздника в честь великомученика и целителя Пантелеимона, в их память по просьбе прихожан совершались заупокойное всенощное бдение, Божественная Литургия и панихида. Вместе со священником группа паломников поднималась к приснопамятной могилке в Аксайском ущелье. Паломничали к ней и незабвенные Алма-Атинские святители: митрополит Николай (Могилевский, +1955 г.) и митрополит Иосиф (Чернов, +1975 г.). И пусть не всегда эта дорогая сердцу православных алмаатинцев могила была украшена, как сейчас, деревянной часовней и таким поклонным крестом — никогда не умолкала церковная молитва о упокоении в селениях праведных светлых душ иеромонахов Серафима и Феогноста.

Из тех немногих воспоминаний, которые сохранило для нас время, можно выделить основные черты образа отца Серафима: кроткий нрав, отважное сердце и дух, пламенеющий любовью к Богу. Жизнь отца Феогноста осталась мало известной нам. Но их по-монашески скромной жизнью, мученической кончиной и явлениями через их молитвенное ходатайство знамений и милостей Божиих вписана не одна светлая страница в историю святого Православия в Казахстане, в священную летопись Алма-Атинской епархии.

В начале столетия в обширной по территории Туркестанской епархии, основанной в 1871 году, существовало три монашеских обители: одна — мужская, Свято-Троицкий Иссык-Кульский миссионерский монастырь, расположенный на берегу прекрасного соименного горного озера, и две женские: Свято-Николаевская Ташкентская и Иверско-Серафимовская Верненская. Во все времена в истории Православной Церкви монашеские обители были оплотом Православия, школами духовной жизни, религиозное и нравственное влияние которых на христианское воспитание новообращенных народов было необычайно высоко и многоплодно.

С целью распространения православной веры в Туркестанском крае и духовного просвещения азиатских кочевников, Туркестанский святитель Преосвященный Александр (Кульчицкий) вознамерился зажечь на берегах Иссык-Кульского озера миссионерскую путеводную звезду. В 1882 году он освятил избранное место и установил деревянный крест там, где предполагалось основать мужской Свято-Троицкий миссионерский монастырь.

Первые насельники монастыря приложили много трудов для возведения монастырских стен и зданий и устроения хозяйства, но далекий от российских духовных оазисов Иссык-Кульский монастырь не мог выполнять своих основных миссионерских функций. Для успеха дела нужны были умные сеятели — образованные монахи, но таких в Туркестане не было.

Преосвященный Александр и его преемники по кафедре неоднократно обращались в Священный Синод с просьбой о назначении в монастырь настоятеля и увеличении числа братии. Однако просьбам суждено было долгое время оставаться неудовлетворенными. Синод сносился с некоторыми епархиальными Преосвященными по этому предмету, охотников же отправиться в полудикий в то время Туркестанский край не находилось. Но скорее мать забудет своих детей, нежели Господь Своих избранных.

Радостное умножение братии последовало в 1886 году, когда в монастырь приехали одиннадцать иноков из Свято-Михайловской Закубанской пустыни, а в 1894 году на берега величественного Иссык-Кульского озера решили отправиться с не менее грандиозного Ладожского озера, с острова Валаама, восемь иноков во главе с игуменом Севастианом, принеся с собой дух Валаамской обители. Несколько лет спустя, уже в начале XX столетия, в монастырь были приглашены из прославленной старцами Рождество- Богородицкой Глинской пустыни Курской епархии несколько иноков, в числе которых были монахи Серафим (Богословский), Феогност и Анатолий. Известно, что они вели высокоподвижническую жизнь и были образованными иноками. Кроме того, отец Серафим был наделен иконописным талантом и имел прекрасный певческий голос, отец Анатолий был замечательным певчим и незаурядным регентом, отец Феогност имел хорошие административные способности. В Свято-Троицком монастыре глинские иноки сблизились с монахами Пахомием и Ираклием.

Сейчас, когда минуло почти столетие, не представляется возможным с точностью установить биографические данные казахстанских подвижников, забыты многие события того времени. Достоверно известно лишь то, что к 1909 году монахи Серафим и Анатолий были призваны в кафедральный город Верный, где удостоились получить священный сан и несли свое служение в Успенской церкви Туркестанского архиерейского дома, за которое в 1912 г. они оба были награждены правом ношения набедренника. В 1916 году иеромонах Анатолий управлял архиерейским хором в Вознесенском кафедральном соборе Верного. Но городская суета тяготила глинских монахов, и в свободное от несения седмичных служб время они удалялись в горное урочище Медео, где ими был устроен скит на сопке Мохнатой.

Монах Ираклий и иеромонахи Пахомий и Феогност оставались в Иссык-Кульском монастыре до 1916 года, где последний в этом же году был утвержден в должности благочинного и помощника духовника мирян.

Летом 1916 года в Семиречье началось восстание киргизов, они напали на Иссык-Кульский монастырь.

Монах Ираклий явился единственным свидетелем происшедших в монастыре событий, и его воспоминания через духовных его чад дошли до наших дней. Отец Ираклий рассказывал вернинским монахиням следующее:

В монастырь приехали киргизы и стали требовать ценности. Монахи сказали, что у них ничего нет. Киргизы покричали, пошумели и велели к определенному дню приготовить ценности, какие есть, и пригрозили расправой в случае отказа. Тогда часть монахов, в числе которых были отцы Феогност и Пахомий, ушли из монастыря — кто в горы, кто в ближайшие селения. Отец Ираклий и монахи преклонного возраста остались, сказав: «Будь что будет. Мы уже старые и никому не нужны. Как Богу угодно».

В назначенный день оставшиеся монахи закрылись в монастыре и стали служить. Все исповедались, причастились. Киргизы приехали утром, принялись стучать в двери саблями. Монахи не открывали.

«На меня страх напал,— говорил отец Ираклий,— видимо, мне не время было умирать, неготовый я был. Я побежал на колокольню. Ищу, где спрятаться. Метался, метался и подлез под тес, под лист железа. Киргизы выбили двери, зашли в монастырь, стали требовать драгоценности. Иконы побили, забрали церковную утварь — чаши, подносы, кресты. Потом во дворе началась казнь. Я лежал под крышей, и мне все было видно. Было очень жарко, я чуть не сгорел, железо накалилось, хотелось пить, но пришлось все терпеть. Смотрел, как монахам саблями отрубали носы, уши, руки, ноги. Сделают человека, как самовар, он кровью исходит, а я не знаю, что со мной тогда было.— Рассказывая это, о. Ираклий называл замученных по именам и плакал.— Потом одного старца повесили за ноги вниз головой и начали снимать с него кожу. Сняли кожу, дали кожу ему в рот и кричат: «Держи!». Он висит вниз головой, держит кожу. Все окровавлено, все, как куски мяса. Не пощадили никого, всех порубили. Под вечер, к заходу солнца, смотрю, киргизы сели на лошадей и уехали. А я все под крышей лежу. Вижу, появились люди из селений, и ушедшие монахи стали подходить. Тогда я стал вываливаться из своего убежища. Упал на пол колокольни, а у меня ни руки, ни ноги не работают. Пить хочу. Я катался по полу, чтобы хоть немного отойти. Потом стал спускаться вниз — не шел, а катился. И когда меня братья увидели, напоили водой:

«Ты живой?» — «Живой».— «Как же ты спасся?» — «Да вот, я на колокольне был». Плачем все. К утру все раненые поумирали. Похоронили всех в общей могиле».

После этого события отцы Ираклий, Феогност и Пахомий ушли в город Верный. В 1919 году монастырь был закрыт коммунарами¹. Мечта епископа Александра о миссионерской звезде не осуществилась. Но не оставил Господь под спудом светильников, горящих любовью к Нему.

К приходу в Верный монаха Ираклия, иеромонахов Феогноста и Пахомия в скиту на Медео были поставлены деревянные кельи, поклонный крест, вокруг которого был разбит цветник, устроена подземная церковь в честь преподобного Серафима Саровского. Ее помогли выкопать работники лесничества, находившегося неподалеку. Единственная дожившая до наших дней монахиня Иверско-Серафимовского монастыря Магдалина (в миру — Феоктиста Савельевна Халина, 1888 — 1993 гг.), духовная дочь иеромонаха Серафима, оставила воспоминания о событиях того времени:

«Там была очень красивая церковка. Глубоко вниз вело около двадцати ступенек. Она небольшая была, как комната, но отдельно алтарь, пономарка. Внутри все было обшито тесом. Отец Серафим паникадило деревянное сам сделал. Он все там сделал, всю утварь. Ой, там красиво было, как в раю! Икон много у нас там было, кругом иконы. Отец Серафим сам их писал. Народу много приходило из города. Владыка Димитрий² часто приезжал.

Особенно много людей приходило летом, на преподобного Серафима Саровского. Несколько ниже в том же ущелье находилась архиерейская дача с церковью, освященной также в честь Серафима Саровского. Люди, побывав на архиерейском богослужении, поднимались в скитскую церковь. Но все не вмещались. Кто на улице молился, кто на ступеньках».

Монахи чистотой своей жизни привлекали к себе верненцев, как простой народ, так и сановитых. Отец Серафим как-то рассказывал: «Я заболел, лежал. И так мне захотелось рыбы! Вот лежу и думаю: «Если бы я поел рыбы, я бы оздоровил». Так хочу рыбы. И вот, к вечеру, слышу голоса на улице. Открываю дверь кельи и вижу — стоит на пороге губернатор Фольбаум³ и говорит: «Батюшка, я тебе рыбки привез». Батюшка про себя и подумал: «Господи, Господи, милость Твоя какая! Я только помечтал о рыбке — и сам губернатор мне ее привез».

К этому времени относится основание в Верном Иверско-Серафимовской женской общины, обращенной в 1910 году, по ходатайству епископа Туркестанского Димитрия, в женский общежительный монастырь. Первыми насельницами этого монастыря были монахини Свято-Николаевского Ташкентского монастыря во главе с монахиней Паисией, а в 1911 году указом Священного Синода монахиня Ставропольского Иоанно-Мариинского монастыря Нектария была возведена в сан игумении Верненского монастыря. Иеромонахи Серафим и Анатолий, окормляя сестер, духовно укрепляли монастырь.

Спокойно в то время текла жизнь в Иверско-Серафимовской обители. Неторопливо и мерно совершались монастырские службы.

Монахиня Магдалина рассказывала:

«Особенно помню я, как в 12 часов ночи среди засыпающего города раздавались удары монастырских колоколов и все мы, сто человек насельниц, с пением «Се жених грядет в полунощи» шли в нашу Всехсвятскую церковь читать полунощницу. Впереди игумения Нектария с посохом, за ней монахини, послушницы и много маленьких девочек-воспитанниц монастыря. Потом монахини оставались служить утреню, читать неусыпаемую Псалтирь, а молодежь расходилась отдыхать по келиям, чтобы утром идти на послушания. У нас свое хозяйство было — сад, огороды, скотный двор — все было свое. Мирно жили сестры, никогда никаких ссор между нами не было. Скажет кто неловкое слово, тут же и прощения попросит: «Прости меня, Христа ради!» — это и все. Такую имели простоту и любовь друг ко другу. Старшие жалеем меньших, меньшие — младших.

Я была послушницей у игумении Нектарии. Это была особенная раба Божия. Прожив много лет в Ставропольском монастыре, она стяжала глубокое смирение, светлый ум, живую веру и, став игуменией Верненского монастыря, видела все, каждую мелочь, вникала во все дела, к сестрам же относилась как к дочерям, зная нужды и настроения каждой».

В 1913 году в монастыре началось большое смущение. Правящий в то время епископ Иннокентий (Пустынский)⁴ вознамерился убрать из монастыря мать Нектарию и на ее место поставить дочь председателя войскового правления генерала Бакуревича — молодую рясофорную послушницу Таисию, впоследствии принявшую постриг с именем Ефросинии.

Прихожанка Свято-Никольского собора г. Алма-Аты Анастасия Степановна Нагибина⁵ рассказывает:

«У матери Ефросинии с детства была замечена наклонность к монашеству. Родители часто заставали ее на ночной молитве, а прислуга жаловалась, что Таисия в постные дни не посещает общей домашней трапезы, а потихоньку ест на кухне постную пищу. Но вместе с тем, выросши в генеральской семье и по молодости своих лет (при поступлении в монастырь ей было немногим более двадцати), она странно сочетала в себе с тягой к небесному влечение к утехам светской жизни».

Монахиня Магдалина вспоминала:

«В городе юродствовал в то время блаженный Порфирий, почитаемый в народе как прозорливый. Во время смуты Порфирий стал часто появляться в монастыре и, идя по двору, громко кричал: «Пыль! Пыль! Грязь!». И правда, по такой пыли поехала мать Нектария обратно в Ставрополь. Плакал весь монастырь. Сестры хватались за подол ее рясы, бежали следом. И сама она ехала, утирая глаза платком и увозя в душе скорбь за осиротевших сестер.

И пошло в монастыре нестроение, которое сестры называли развратом. Многие, не выдержав искушения, ушли из монастыря. Оставшиеся же не ставили все происходящее в вину матери Ефросинии — она была почти девчонка, балованная генеральская дочь, и с сестрами обращалась как с девчонками.

Порфирий же не унимался. Наберет целую охапку мусора, идет по монастырю и снова кричит: «Пыль! Грязь! Сор!». Остановят его сестры, спросят: «Порфирий, ты куда?» — «К новой матушке». Зайдет к ней в покои, да и высыпет прямо на пол весь мусор. Но мать Ефросиния терпела это, потому что тоже чтила его.

Отец Серафим, болезнуя сердцем за судьбу монастыря, пытался убедить Преосвященного Иннокентия не убирать из монастыря игумению Нектарию. Но все его убеждения привели лишь к тому, что восстал и на него Владыка, грозя лишить о. Серафима мантии. В ожидании обещанного наказания о. Серафим написал о своей скорби близкой по духу и хорошо знакомой ему монахине Дивеевского монастыря и попросил ее спросить о нем у блаженной Паши Саровской. Пашенька же ответила так: «Напишите ему, скажите ему: снять мантию — не пояс распоясать. Пусть не беспокоится». Угрозы епископа Иннокентия так и остались лишь на словах, но тем не менее, духовная жизнь монастыря все больше и больше угасала.

Тогда-то и забрал нас о. Серафим из монастыря в скит на Мохнатую сопку. Александру Нагибину, Татьяну Хахулину, Дарью, меня и пожилую монахиню Евсевию (Чурляеву). Сами же монахи решили найти для своих подвигов более уединенное место.

И вот, как-то утром сели мы на лошадок и поехали в Аксайское ущелье искать место для нового скита. Вчетвером поехали: о. Серафим, Виктор (он странником был), я и Александра Нагибина. Отец Серафим сказал, что место Господь укажет. Притомившись, к вечеру остановились близ пасеки у подножия Кызыл-Жарской горы. Наловили в Аксайской речке рыбы, перекусили и думаем, куда завтра идти. Вдруг Виктор говорит: «Серафим, Серафим, гляди-ка! — и показывает вправо на гору.— Ты видишь, Серафим, сияет, огонь Божий сияет! Пойдем, поднимемся, посмотрим». Мы с Александрой, как ни смотрели, ничего видеть не могли. Темнота кругом, да и только. Отец Серафим говорит: «Да, вижу, яркий свет горит на горе».

Три дня пробыли мы у подножия горы, и каждое утро о. Серафим и Виктор ходили осматривать место, откуда с наступлением сумерек исходило это неземное сияние, и, возвращаясь, говорили между собой: «Какое дивное это место! Как там радостно! Какая там святость, красота какая, какая благодать!» И на месте том, как Богом указанном, иеромонахи Серафим, Феогност и монах Ираклий начали строить скит».

Поставили кельи на расстоянии приблизительно ста метров одну от другой, вырыли три пещеры: в одной хранили продукты, в двух других молились. (Пещеры эти существуют поныне.) Обедню служили в большой деревянной келье о. Анатолия.

Монахиня Магдалина вспоминала:

«У него в келье престолик был, и все нужное было. Пели они сами, ой, пели! Стоишь, молишься, как не на земле. Я сейчас представлю — как не на земле, нет. И какая-то жалость, такая жалость, душа трепещет, радуется... Монахи!»

 

ЧАСТЬ I

ОТЕЦ СЕРАФИМ

Отец Серафим, человек строгой жизни и образованный, был духовником скита. Родился он в городе Глухове в 70-е годы XIX века, в крещении был наречен Александром. Отец его, Евфимий, был управляющим у помещика. Мать, Мария, была женщина кроткая и благочестивая, постоянно посещала храм Божий. В семье было двое детей — Саша и его старшая сестра. Матери его было открыто Богом, что он примет мученическую кончину. Когда Александр был еще мальчиком-гимназистом, мать как-то, проснувшись утром, плакала и говорила: «Сын мой, я видела во сне, что ты будешь мучеником». Мать непрестанно о нем плакала, а он очень любил и жалел ее. Как-то Александр играл на баяне и пел церковные песнопения. Мать слушала. Вдруг он заметил, что она плачет, и спросил: «Мама, что ты плачешь?» Она отвечала, что, когда он пел, она видела венец над его головой и Ангелов с ним, и опять повторила, что кончина его будет мученической. Эти слова матери глубоко запали в его душу. Александр так рассуждал: «Если кончина моя будет мученической, что искать мне в миру?». И, достигнув юношеского возраста, он удалился в Глинскую пустынь.

Мать Магдалина рассказывала, что много лет спустя, когда монахи жили уже в Аксайском ущелье, о.Серафим видел в тонком сне следующее:

«Идут они втроем — о.Анатолий, о.Феогност и о.Серафим по ущелью и видят — храм стоит, и такой храм! Красоты необыкновенной! Зашли в него все втроем, но о.Анатолий вышел из храма и убежал. И висят в этом храме пять горящих паникадил. Вот одно из них, центральное паникадило закачалось, будто кто-то толкал его из стороны в сторону, оборвалось и упало на пол. Второе паникадило закачалось и упало. Третье паникадило закачалось, но не упало, удержалось, а два паникадила висели неподвижно. «И я,— говорит о.Серафим,— от изумления проснулся».

Между двумя скитами, Медео и Кызыл-Жарским, было сообщение — ездили через горы на лошадях. Монахиня Магдалина вспоминала: «Отец Серафим приезжал к нам служить каждое воскресенье. Александра, Татьяна и Дарья пели на клиросе. Я петь не умела, пономарила. Но какие это были службы!»

В Аксайских горах монахи косили сено, выращивали картофель, у источника рядом со скитом сажали гвоздики, которые в небольшом количестве можно найти и сегодня. На другой стороне ущелья, через речку, находилась пасека, где жил старый пасечник-вдовец со своими детьми. Монахи любили бывать у пасечника и беседовать с ним.

Отец Серафим много говорил о конце мира и конечных временах, а духовных чад учил быть кроткими. Мать Магдалина вспоминала:

«Я молодая, красивая была, и коса у меня была дивная. Он заметил, что я собой любуюсь, взял ножницы и отрезал мне косу. Сначала я поскорбела немного, а потом поняла, почему он так сделал, и успокоилась.

Из рассказов о.Серафима о Глинской пустыни мне запомнилось, как его самого смиряли в монастыре. Он нес послушание в иконописной, но, кроме того, был прекрасный чтец. И вот, как великий праздник, ему непременно велят читать паремии. Отчитает, а архимандрит велит ему сразу в скит отправляться. Он плачет, не хочет идти в скит, хочет со своей братией в монастырской церкви служить Литургию (так красиво и торжественно там служили), а его — в скит, в уединение: смирял архимандрит. Ничего не поделаешь, плачет, но идет.

Отец Серафим имел кроткий нрав, а внешне был очень красив, но старался быть незаметным. «Это тело,— говорил он,— все равно что рубашку — сними да и брось».

А. Нагибина рассказывала:

«Перед тем, как служить, о.Серафим тщательно приводил себя в порядок. Всегда умоется, волосы приберет, одежду вычистит. А вне службы внешности своей придавал мало значения, даже юродствовал иногда. Спустился он однажды в город, зашел к Феодоре. Сели обедать. Тут приходит женщина, которую о.Серафим прежде не видел, смотрит на него внимательно. Ну и стал он нарочно чавкать да небрежно борщ есть. Женщина смотрела на него, смотрела, а как ушел, говорит Феодоре: «Ну и монах к тебе приходил! Разве это монах? Вот недавно была я в церкви на Медео, вот там служил монах! Да какой опрятный, да как служил благоговейно! Вот тот монах — так монах! А этот что? И растрепанный какой-то, и есть-то не умеет, и борода в борще, и капуста в бороде. Ушел и не вытерся». Мать Феодора смеялась: служил-то на Медео о.Серафим».

В Глинской пустыни духовником о.Серафима был иеромонах Домн (Аггеев), духовная связь с которым не прекращалась и после кончины последнего в 1908 году⁶.

Мать Магдалина рассказывала:

«Когда в семнадцатом году Царя свергли, такая страсть была! Женщины наряжались в священнические ризы, в митры, как архиереи, на телегах по городу ездили, песни пели, плясали. Такое кощунство! Я ночью к батюшке в ущелье побежала. Поднялась в гору, еще дверь в келию не открыла, а о.Серафим уже встречает меня и говорит: «Знаю, зачем пришла. Мне Домн сказал: «Серафим, Серафим, Царя убрали, и скорыми-скорыми шагами все пойдет к гибели».

Одной из первых жертв репрессий, последовавших за октябрьским переворотом 1917 года, стала духовная дочь о.Серафима монахиня Евдокия. Шло лето 1918 года.

Мать Магдалина вспоминала:

«Отец Серафим служил в то утро на Медео Литургию. Мать Евдокия пришла к нему исповедаться и причаститься, но забылась и съела головку мака, что рос у нас в цветнике. Отец Серафим принял у нее исповедь, но причащать не стал: «Нельзя, зачем ты маковку ела?» — и отпустил в монастырь. Как сокрушался он после: «Если бы я знал, что ее убьют, конечно, причастил бы ее».

А. Нагибина рассказывала:

«Вечером в монастырь пришли люди с винтовками, требуя выдать им генеральскую дочь. Напугались сестры, спрятали мать Ефросинию в амбаре за мешками с мукой. Красноармейцы, поискав и не найдя игумению, в отместку поставили у монастырской стены монахинь Евдокию и Анимаису и дали залп из винтовок. Матери Евдокии пулей пробило голову и снесло нижнюю часть лица. Мать Анимаиса была ранена в плечо и вскоре поправилась в одной из городских больниц.

Расстрел монахинь происходил на глазах сестер монастыря. Инокиня Феодора, близкая подруга монахини Евдокии, увидев ее обезображенное лицо, была потрясена и заболела от нервного потрясения, потому что окровавленное и изувеченное лицо всегда стояло у нее перед глазами. Мать Евдокия явилась ей во сне и сказала: «Феодора, что ты плачешь, чего боишься? Не плачь, ты же видишь, что я такая, какая была». После этого сна матушка Феодора перестала видеть обезображенное лицо и успокоилась.

В 1922 году монастырь закрыли, монахинь выселили, часть корпусов разобрали на строительные нужды».

Лето 1921 года было очень дождливым и закончилось сильнейшим наводнением-селем, который прошел в день празднования Тихвинской иконы Божией Матери.

Монахиня Магдалина рассказывала об этом:

«В этот день с утра не переставая шел дождь, а к полудню наползла огромная черная туча и хлынул небывалый ливень. Вскоре он прошел, стало светло и тихо, будто все замерло. Мы с сестрами читали вечернее правило в келье на Мохнатой сопке, когда услышали ужасающий грохот, доносившийся из ущелья. «Что такое?» — выбежали на улицу, смотрим с горы вниз и видим: река Малая Алматинка, вышедшая из берегов и превратившаяся в грязевой смерч, несется неудержимым потоком, срывая на ходу и заворачивая в месиво стремнины все, что преграждает ей путь. Огромные камни-валуны, вырванные с корнем столетние ели, как щепки вертятся в бушующем водовороте.

Через несколько мгновений поток снес архиерейскую дачу с находившимися там людьми, далее понес дома и жителей ущелья и устремился на город, еще не подозревающий о приближающейся к нему беде. За первым валом через небольшой промежуток времени последовал второй, потом третий... «Пропал город!» — кричали сестры. Четвертый, пятый...»

Сель ветвями пошел по улицам города. Все застигнутое им было снесено с лица земли и уничтожено. Около полуночи Малая Алматинка прорвалась в свое естественное русло — реку Весновку, протекавшую в то время за окраиной. Это спасло Верный от окончательного разрушения. Далеко за полночь стихия усмирилась, шум утих. Но еще много дней несла река по разбитому руслу грязевые потоки.

«А отец Серафим,— рассказывала мать Магдалина,— на праздник Петра и Павла приехал к нам всенощную служить — мы ахнули! — на лошадке через речку перескакал. У него конек был английской породы, такой красивый и смирный. Ему из монастыря маленького конька дали, а он его вырастил, Ванькой звали. Так Ванька куда хочешь батюшку возил.

Вскоре снова гроза была в горах. Молнии, как стрелы, били в корни деревьев. Мы вышли на крыльцо келии — о.Серафим, я и Александра Нагибина. Гром как ударит — и мы с ней в разные стороны, как горошины, полетели, я в одну сторону упала, она в другую. А он стоит — хоть бы что, посмотрел на нас и улыбнулся. Но боялся вооруженных людей, даже, говорил, дрожь пробирала, как их увидит.

От частых дождей этим летом отсырела и завалилась наша подземная церковь. Но впереди нам были уготованы несравненно большие испытания».

В августе 1921 года все пятеро монахов Аксайского скита пошли в город в Никольскую церковь на праздник великомученика и целителя Пантелеимона. Двое из них, о.Ираклий и о.Пахомий, остались в городе, а остальные возвратились в горы.

Монахиня Магдалина сообщает:

«Перед праздником монахи в горах накосили сена, и батюшка велел мне после праздника вмч. Пантелеимона прийти и помочь его убрать. Я пошла с Медео. Подхожу к городу. На дороге встретилась матушка протодиакона, который у нас в Никольской церкви служил и говорит: «Монахов-то наших убили!» Я вытаращила глаза: «Каких?» — «Да вот, Серафима и Феогноста запостреляли». Как я закричала сразу, заплакала. Она видит, что я напугалась, и ничего больше говорить не стала. Побежала я в церковь — и там говорят: «Да, убили, и народ пошел туда». Варе, подруге моей, говорю: «Пойдем, Варя, в Аксай скорее».

Побежали мы, а уже вечер, стемнело. Вышли за город, там люди в сторону пасеки едут. Посадили нас на телегу. Полпути проехали — ночь наступила. Легли спать на улице, на телеге. Я не спала. И вот смотрю на небо — и как сейчас вижу — идут две звезды, такие звезды сияющие и рядом идут и идут. И кто-то мне говорит: «Одна звезда Серафима, другая — Феогноста». Как мы соскочили: «Варя, айда! Ой, Варя, вставай, пойдем!» — «Да куда пойдем, такая темень!» — «Нет, пойдем, пойдем».— «Да как же через речку переходить будем?» — «Пойдем на пасеку, у пасечников лошадь, переправят».

Соскочили, побежали, одни ночью по щеле. Прибежали на пасеку — там народ собрался, о.Пахомий, о.Ираклий, и о.Анатолий там. Речку перейти не решаются, она разлилась от жары и водой снесло мостик. Мы плачем: «Везите нас на ту сторону». А речка Аксай большая, бурная была. Очень опасно, такая сильная вода шла, и верхом — опасно. Но перевезли нас пасечники, все переехали. Побежали мы в гору к скиту. Пришли — ой-ой-ой! Я сказать не могу, в каком мы настроении были! Мы кричали! Кричали, плакали. Подошли к батюшкиной келье, а он, как убили его, так и стоит на коленочках, одной рукой за столбик держится, в другой — четки. А о.Феогност лежал в своей келье на лежанке, будто спал.

Отец Анатолий нам все рассказал:

«Вечером 28 числа приехали трое красноармейцев на лошадях с ружьями. Отец Серафим принял их в своей келье, напоил чаем с медом, постелил под елкой сена и уложил спать. Сам ко мне прибежал, говорит: «Какие-то подозрительные приехали, пили чай, молчали, как звери кругом смотрели. Положил их спать — не спят, все разговаривают».

Отец Серафим всегда проповедовал о конце мира. Всегда, кто бы к нему ни пришел, не боялся, говорил, разъяснял, что будет; об этом времени, что сейчас идет, он все рассказывал. Вот и говорит ему о.Анатолий: «Ты не ошибись, что сказать...» — «Какое там, я их боюсь, у меня вся душа трепещет».

Легли эти трое спать, а о.Серафим не спал. Наверное, правило на улице читал, раз на коленочках и четки с ним. Под утро красноармейцы подошли к нему, наставили ружье в спину, он и закричал: «Анатолий!» Закричал, а они в это время выстрелили. Отец Анатолий понял, что они убили его, и побежал на гору и по горе вниз, на пасеку. Прибежал чуть живой, без одежды, весь побился и едва не утонул в реке.

А они по дорожке пошли к о.Феогносту. Отец Феогност имел обыкновение по ночам молиться в пещере. Возможно, устал от ночной молитвы, прилег в своей келье отдохнуть — Бог знает — но как лежал он, скрестив на груди руки, так и остался: они в сердце ему выстрелили. Красноармейцы обыскали кельи, надеясь найти деньги, но, не найдя ничего, ушли.

Отец Пахомий, ночуя в городе, видел во сне, как на скит напали эфиопы.

На другой день приехали милиционеры, посмотрели, разрешили хоронить. Вырыли могилу, покрыли ее досками и без гробов, завернув монахов в мантии, похоронили.

«А потом у нас отпевали, в скиту на Мохнатой сопке,— продолжает м.Магдалина.— Отец Анатолий отпевал. Как он плакал, о.Анатолий! И сорок дней служил на Медео в келье о.Серафима, которую батюшка сам выстроил. И во всех церквах, которые в городе были, служили сорокоуст. Везде каждый день обедня шла, потому что их очень чтили все.

На сороковой день по смерти батюшек дочь моей сестры Евдокии Волковой, семью которой о.Серафим часто навещал, восьмилетняя Стефанида, перед пробуждением видела сон: идет о.Серафим с радостным сияющим лицом, впереди его — горящая свеча на подсвечнике, а сзади, тоже очень радостный, идет о.Феогност. Одеты они были в том, в чем похоронены — о.Феогност в подряснике, на о.Серафиме поверх подрясника легкий полушубок, который он надевал в ночь убийства, укрываясь от горной прохлады. Шли они на поклонение Господу.

В этот момент мать разбудила девочку, и та заплакала: «Мама, их встречали Ангелы, но ты не дала мне досмотреть, как Господь даст им новую одежду».

Убийц нашли, но военный трибунал судить их отказался. Сказали так: «Они убили монахов, а монахов мы и сами убиваем». Впоследствии эти трое совершили другие преступления: убили в городе несколько человек. Их судили и приговорили к расстрелу».

Монахиня Магдалина вспоминала:

«Незадолго до гибели отца Серафима сидели мы: Александра, Татьяна, Дарья, я и батюшка — в цветнике, у поклонного креста на Мохнатой сопке. Отец Серафим в этот день сказал нам: «Сестры, вы после меня великие скорби понесете». Дал он нам Святые Дары, вложенные в небольшую коробку, зашитую в матерчатый чехол с лямкой для ношения на груди, и сказал: «Когда будете в тюрьме и вам станет известно, что там есть священник, напишите на бумаге свои грехи и тайно передайте ему, чтобы разрешил. Когда разрешит, прочитайте молитвы, какие будете помнить, и, взяв ложечкой Святые Дары, причаститесь».

Несколько лет Святые Дары хранились у меня под окладом иконы. А когда в начале тридцатых годов нас всех четверых арестовали и погнали в Коми-край, мы взяли их с собой, и, терпя все тяготы тюремной жизни, имели большое духовное утешение, приобщаясь Святых Животворящих Таин».

Провидя свою кончину, о.Серафим говорил своим духовным дочерям: «Меня не будет. Я буду здесь похоронен, а вы каждый год ходите ко мне на могилу». Монахини, инокини и прихожане выполняли это послушание. Каждый год, идя на могилу, они заходили на пасеку. Старик-пасечник завещал своим детям: «Тех, кто идет на поминки, поить чаем, наливать мед и давать столовые ложки — пусть ложками мед едят и их поминают».

Время сокрыло от нас труды и духовные подвиги отца Феогноста. Мы не имеем его биографических данных. Люди, знавшие его, и его духовные чада давно перешли в мир иной. Но Господь дал ему кончину праведную, мученическую. В одной могиле лежит он с отцом Серафимом и вместе с ним увенчан мученическим венцом в царствии Божием.

Отец Пахомий, о.Ираклий и о.Анатолий после всего случившегося жить в скиту не остались. Со временем кельи монахов были разобраны на дрова и сожжены угольщиками, на их месте остались ямы.

Монахини и послушницы, по причине гонений со стороны властей, вскоре вынуждены были оставить скит на Мохнатой сопке и вернуться обратно в город. После их ухода завалилась подземная церковь.

Иеромонах Анатолий после 1921 года некоторое время жил в Верном, служил во Всехсвятской церкви Иверско-Серафимовского монастыря, которая еще некоторое время после закрытия обители была действующей. Там же управлял хором, писал музыку.

Монахиня Магдалина рассказывает:

«Мы часто к нему приходили. Придем, а он нам скажет: «Послушайте-ка, что спою». И станет петь и на аккордеоне играть. А то рассказывал, как мыша к нему приходила, мышу он кормил. «Сижу,— говорит,— за столом, смотрю — идет. Я ей хлебушка на землю. Интересно — мыша!»

В середине 20-х годов о.Анатолий ушел в Сухуми, где жил также в горах. Вел переписку с верненскими монахинями. Вскоре ими была получена весть с Кавказа об аресте и расстреле отца Анатолия.

Монах Ираклий (в миру — Сергий Матях) впоследствии жил в Талгаре в семье старосты талгарской церкви И. Д. Дмитриева. В доме жить отказался и построил себе келью в саду. Очень любил детей Дмитриева. Бывало, играет с ними, забавляется, потом закроет лицо руками: «Прости, Господи!» — и смеется. К нему иногда приходили верненские монахини Евфалия, Дорофея, Магдалина и инокини Александра, Феодора, Мариамна, Татьяна. Любили все вместе сидеть вечерами в саду под яблонями и петь псалмы и духовные канты.

Отец Ираклий часто надолго уходил в горы молиться. В 1928 году семью Дмитриева арестовали и отправили в ссылку на Аральское море. Перед арестом о.Ираклий ушел на побережье Иссык-Куля в киргизские горы. До ухода туда принял схиму. В горах он поставил себе келью и некоторое время жил в уединении.

Последние годы его жизни прошли в поселке Сазановка (ныне Ананьево) Иссык-Кульской области, расположенном в 10 км от разоренного Свято-Троицкого монастыря. Старожилы этого села до сего дня хорошо помнят невысокого седого старца, которого знали, будучи детьми. Научаемые родителями, они почитали его при жизни и продолжают сохранять благоговейную память о нем по его смерти, совершая совместно со священником сельской церкви молитвы на его могиле и заботливо оберегая ее. Об обстоятельствах прихода в Сазановку о.Ираклия рассказала Наталья Мироновна Дубинина:

«В начале зимы 1928 года мой отец Мирон Дубинин ехал по горам верхом на лошади. Вдруг он услышал стон. «Господи,— подумал он,— что за зверь?» Прислушался — нет, стонет человек. Он поехал на звуки стона и обнаружил келью и в ней человека. Это был о.Ираклий. На нем была обветшалая разорванная одежда и надвинутая на глаза шапка. Отец Ираклий, увидев моего отца, испугался. «Не бойтесь, не бойтесь!» — сказал отец. Он понял, что перед ним монах (после разорения монастыря в горах скитались монахи).

Отец успокоил батюшку и спросил о причине стона. Тот показал ему покрасневшую воспаленную руку, в которую вошла большая заноза. Он плакал от боли. Отец с трудом уговорил о.Ираклия поехать с ним в село (если бы не больная рука, он не вернулся бы в мир), сложил в узелок его книги и вещи, посадил батюшку в седло, сам сзади сел, привез домой и велел маме истопить баню. Пока мама ее топила, батюшка ходил по двору, не находя себе места от боли. Ночью мама сшила для него новую одежду из холста. Утром отец запряг бричку и повез о.Ираклия к фельдшеру. Фельдшер вынул из руки занозу, отец привез батюшку домой и он, бедненький, лег и заснул.

У нас в саду стояла кухня, как сарайчик. Отец позвал брата и быстро-быстро они эту кухню отремонтировали, образа повесили, лампадку, поставили столик, кровать, и о.Ираклий стал в ней жить.

Помню, однажды в середине зимы выпал обильный снег, и мы с братьями разыгрались в снежки. В это время батюшка вышел из кельи, и мы нечаянно попали в него снежком. Он улыбнулся. Нам понравилось, что он улыбнулся, и мы начали его снежками бить. А он стоял и смеялся. Мама из дома выскочила, стала нас хлестать, а батюшка ей: «Евдокия, Евдокия, успокойся, Господь с тобою! Это же дети, в них Ангел взыгрался!»

Слух о том, что у нас живет старец-схимник, быстро разнесся по округе. К о.Ираклию стали приходить люди, просить его совета и святых молитв. Что приносили ему, он все отдавал нашей маме. Сам из кельи выходил редко, только в местную церковь ходил, где священником был о.Исаия Горборуков, и в соседнее село Семеновку, где служил архимандрит Геннадий (Лобачев), бывший благочинный Иссык-Кульского монастыря, с которым батюшка прежде в монастыре подвизался.

Мама иногда делала уборку в келье батюшки. Она заметила, что его кровать всегда одинаково заправлена. И (грешные мы люди!) любопытно ей стало. Вдвоем со снохой сели они ночью под окном кельи и досматривали, ложится батюшка спать или нет. А он стоит в святом углу, молится, молится, потом сядет на лавку, подремлет немного, соскочит — и опять молится. И так до утра.

Великим постом наш отец говел, и мы вместе с ним. Отец Ираклий ночью придет, разбудит отца: «Мирон Николаевич, вставайте, молитву надо выслушать». Отец-то стоит, молится, а я стою, дремлю.

Батюшка часто беседовал с отцом, я иногда прислушивалась к их беседе. Помню, о.Ираклий говорил: «Я великий грешник!» Отец спрашивал: «Батюшка, в чем же Вы грешны?» — «Всех побили, когда киргизский бунт был, а я, грешник, спрятался».

В 1929 году стали нас раскулачивать, обыски делать. Начали допытываться: «Что за старик у вас живет?» «Это мой дядя» — отвечал отец, когда чужие приходили. А после свои пришли, знают, что никакого дяди у отца нет. Мы побоялись ареста, и о.Ираклий ушел жить к двоюродному брату отца Андрею Дубинину. А отца, за то, что был верующий и не вступал в колхоз, посадили в тюрьму, и из тюрьмы он уже не вернулся».

Дочь Андрея Дубинина, Марина Андреевна, об о.Ираклии вспоминает:

«Когда разгромили Мирона Дубинина, мой отец Андрей Дубинин взял о.Ираклия в нашу семью. У нас за домом стояла деревянная избушка, и батюшка в ней поселился. Он небольшого росточка был, носил подрясник. Нас девять детей было у отца с матерью. С утра до вечера родители работали в поле. А мы, дети, стучимся в дверь батюшкиной кельи: «Дедушка, мы кушать хотим!» «Сейчас, детки, сейчас,— отвечал он,— обождите, молитву закончу». Потом он выходил и сажал нас за стол. Мы пообедаем, он уберет за нами и снова в келье затворяется. Если батюшка что говорил, то духовное, для назидания. Помню, маме он говорил: «Мария Петровна, подумайте, какая жизнь будет! Мы ведь идем, как по ступенькам, чем дальше, тем тяжелее!»

Отец Ираклий не долго у нас прожил. Отца моего стали терзать за то, что в колхоз не вступил, и батюшку забрали к себе Бочарниковы. А отца вскоре посадили на 10 лет».

Бочарникова Любовь Сергеевна рассказала о жизни батюшки в их семье:

«После того, как в 1929 году раскулачили Андрея Дубинина, мы взяли о.Ираклия в нашу семью. Жили мы очень бедно. Изба была у нас ветхая, в ней одна комната и печь, на которой мы спали. Отец хотел построить для батюшки келью, но о.Ираклий не дал на это согласия. У нас закром был, из досок сколоченный, в котором дверей даже не было, одна досточка отодвигалась, и только боком в эту щель можно было пролезть. Вот в этом закроме и поселился о.Ираклий.

Вместо кровати ему служил длинный стол, вместо постели — две дерюжки, из конопли свитые — на одной спал, другой укрывался. Печку батюшка тоже не разрешал себе ставить. Зимой, когда мама в избе печь топила, она собирала в ведро горячие угли и относила батюшке. Это было все его обогревание. Только в последние годы в его келье поставили железную печь.

Нас, пятерых дочерей, отец очень строго воспитывал. Когда, бывало, в наш дом заходил местный священник, отец на нас только цыкнет — и мы уже на печке в углу сидим, не шевелимся. И к о.Ираклию отец учил с почтением относиться и не тревожить его понапрасну. Батюшка нам как родной был. Кушал с нами из одной чашки, сидел за обедом всегда в святом углу, и без него мы никогда за стол не садились.

У него только и было время побеседовать с нами за столом. И вот, пока мы обедаем, он говорит нам о Боге, о святых рассказывает, о праздниках церковных. О себе он почти не рассказывал, помню только, говорил, что в монастырь его отдали ребенком, и он не знает своих родителей. И еще говорил, что он великий грешник: «Господь забрал всех моих братьев по духу, а я еще живу».

После трапезы он снова шел в свою келью и вставал на молитву. Молился он день и ночь. Утреню читает, потом обедницу, вечерню, полунощницу. Чуть передохнет — и снова молится. Люди ехали к нему со всех поселков, и родители всех привечали.

Отец наш не признавал советской власти, и когда стали организовывать колхозы, он отказался в них вступать. За строгую христианскую жизнь колхозники над ним издевались, его даже по фамилии не называли, а называли: «Бог!», на нас шипели: «Боговы дочки!» И за то, что мы верили в Бога, после тоже пришли раскулачивать. Отца связали, увели, но к вечеру отпустили. А из дома забрали все, что можно было унести, остались лишь голые доски.

Отца Ираклия в это время дома не было, в его келью не зашли. Когда он вечером пришел, увидел, что нам и спать не на чем, принес из кельи свои две дерюжки, нас, детей, укрыл ими и сказал: «Ну вот, ребятушки, ложитесь, спите, а мы посидим. А завтра — что Бог пошлет, помогут люди». И до утра он сидел и беседовал с моими родителями о житии святых, об их терпении, незлобии, кротости. Утром, и правда, пришли родственники, односельчане и принесли нам всего понемногу.

Помню, в те годы у нас воинствовали обновленцы. В нашей округе остались два православных священника: иерей Исаия Горборуков (в то время из нашего села переведен в село Покровку) и архимандрит Геннадий (Лобачев) в селе Семеновка. Отец Ираклий был духовно близок с ними. Часто они втроем собирались в нашем доме и вели беседу. Они говорили о том, что к 37-му году монашеский чин будет уничтожен, а в 40-м году свершится какое-то событие. Отец Геннадий говорил: «Мы все в 37-м году погибнем, а ты, Сергей,— обращался он к отцу,— всех нас переживешь. Но после нас останутся волки в овечьей шкуре». И о.Ираклию говорил: «Ты с нами умрешь в 37-м году».

Когда наступил 37-й год, был арестован и посажен в тюрьму о.Исаия. А в Чистый четверг того же года, когда люди после службы с огоньками вышли их храма, был арестован о.Геннадий. После их ареста о.Ираклий запретил нам ходить в церкви — все они были обновленческими (то есть, в них служили волки в овечьей шкуре, как говорил о.Геннадий).

Отцу Ираклию было открыто, что он умрет на Вознесение Господне. И к этому сроку он попросил сшить ему новый костюм из синего домотканого холста. А маме сказал, чтобы в этом костюме его похоронили.

Помню, в тридцать седьмом году перед Вознесением в нашем саду зацвели яблони. К вечеру, накануне праздника, о.Ираклий вышел из кельи. Мы с сестрами подбежали к нему, и он сказал: «Ну, ребятушки, пойдемте погуляем. И мы пошли в сад. Там мы, дети, заигрались, а батюшка прилег под яблоней. Вдруг слышу, он кричит: «Ратуйте» — («Спасите!» — значит по-белорусски). Я побежала домой, отцу говорю: «Тятя, что-то батюшка кричит». Отец кинулся в сад. И я уже не помню, как батюшку подняли, как в дом принесли.

У него лопнула грыжа, хотя никто не знал о его болезни, и он никогда не жаловался. Больше отец ни на минуту от батюшки не отлучался, сидел у его ног до самой кончины. Батюшка умер в день Вознесения Господня. Он до последней минуты был в сознании, в момент смерти окликнул отца, сам крестообразно сложил на груди руки, сделал последний вздох, сжал губы и закрыл глаза. Всю жизнь потом отец благодарил Бога за то, что удостоился видеть кончину праведника.

Раньше у нас так хоронили: выкапывали могилу, в ней делали подкоп в сторону и в этот подкоп ставили гроб. И когда могилу закапывали, земля на гроб не попадала. Такую могилу и для батюшки приготовили. На его похороны съехались жители всех окружных сел, все, кто батюшку знал. И хотя время было страшное, люди шли и пели, когда батюшку понесли на наше местное кладбище. А священников не было, и некому было его отпеть.

Наш отец, как и сказал архимандрит Геннадий, всех их пережил. Он скончался в 1975 году. И когда мы, пятеро сестер, собрались у гроба отца, Вера, старшая сестра, сказала: «Давайте, схороним отца в батюшкину могилу, чтобы, поминая отца, всегда поминать батюшку. Мы умрем, но наши внуки будут помнить деда и сохранять обе могилы». Все согласились с этим. Мужчины пошли на кладбище, выкопали могилу и обнаружили стоящий в подкопе совершенно неистлевший гроб о.Ираклия. Он был, как новый, хотя прошло уже 38 лет.

Память о схимонахе Ираклии, архимандрите Геннадии и иерее Исаии до сих пор жива в Иссык-Кульской области. Их называют в нашей округе «три столпа Православия».

Архимандрит Геннадий (Лобачев), благочинный Иссык-Кульского монастыря, при нападении на монастырь киргизов, во время киргизского бунта в 1916 году, остался жив, так как в это время находился по хозяйственным делам в селе Тюп. В дальнейшем при установлении советской власти его неоднократно арестовывали, но, подержав в тюрьме, отпускали. Последний его арест был в Чистый четверг 1937 года. Отец Геннадий был посажен в тюрьму г.Пржевальска. Там претерпел допросы и издевательства. Затем на него надели длинный киргизский халат, на голову — венок из волосяной веревки (вроде тернового венца) и через двор тюрьмы повели к месту расстрела. Вскоре послышались выстрелы. Больше архимандрита Геннадия никто не видел.

Иерей Исаия Горборуков после ареста в 1937 году был осужден и сослан. По истечении срока ссылки вернулся в село, но был арестован и сослан вторично. Из этой ссылки не вернулся. Жив его брат — протоиерей Симеон Горборуков, служивший диаконом в селе Семеновка вместе с архимандритом Геннадием. Впоследствии много лет служил священником в церкви села Ананьева. В настоящее время по возрасту находится за штатом, помогает в церкви села Ананьева в качестве псаломщика.

Иеромонах Пахомий, в миру — Русин Прохор Петрович, родился в 1880 году в селе Генеральщино Курской губернии. В 1910 году приехал в Верный, до этого 3—4 года жил послушником в Петропавловском монастыре Черниговской губернии. После приезда в Верный поступил в Иссык-Кульский монастырь, где был пономарем, звонарем, затем получил монашеский постриг и примерно в 1914 году получил сан священника. После 1921 года некоторое время тайно жил вместе со странником Виктором и схимонахом Тихоном в скиту на горе Горельник в районе Медео. Изредка приходил в город, останавливался у монахинь. Был очень молчалив.

А. Нагибина рассказывала:

«Придем, бывало, после всенощной, чаю попьем. Матушка Евфалия просит его: «Отец Пахомий, скажите два-три слова, скажите живое слово для спасения души!» А он: «Кхе... кхе... Сестры, молитесь. Читайте Иисусову молитву».— И все.

Или служит в келье на Медео. Сестры просят: «Отец Пахомий, сегодня такой праздник, ну скажите несколько слов!» Он только и скажет: «Сестры, молиться надо, истинно молиться надо. Иисусову молитву не нужно забывать».

В конце 20-х годов, когда были сильные гонения, о.Пахомий ушел с Медео и жил в городе у разных людей. Тайно служил, венчал, отпевал на дому. Часто ходил с монахинями на Аксайскую могилу.

А. Нагибина вспоминает:

«Как поднимемся на гору, перво-наперво панихиду отслужим. Потом отдохнем, поужинаем и сядем у могилы на поваленные ели. И, сколько я помню, всегда были ясные ночи. Сидим мы на бревнышках, и поют сестры. Долго поют. А певчие были еще монастырские, хорошо пели. Потом вечерние молитвы почитаем, наломаем ельника, набросаем на землю, и спим на этих лапах. Какой там сон! — только вздремнешь чуть-чуть. Утром обедницу служил о.Пахомий. Проповеди говорить он не мог. Он плакал, всегда плакал. Потом прокашляется и скажет: «Господь прибрал их, а я все мотаюсь. А как было бы хорошо и мне вместе с ними... Да вот, не сподобился».

В 1935 году о. Пахомий был арестован и посажен в Алма-Атинскую тюрьму, где претерпел издевательства и в 1936 году был расстрелян.

 

ЧАСТЬ I

СТРАННИК ВИКТОР

Один из сподвижников монахов-мучеников — странник Виктор Матвеевич Матвеев, подвизавшийся в урочище Медео, на горе, называемой Горельник. Основанием рассказа о нем послужили воспоминания монахини Магдалины и А. С. Нагибиной.

Виктор Матвеевич родился в 1869 году в Новгородской губернии. Верненцам он был известен как странник. Он странствовал много лет по всей России: и по Сибири ходил, и в Киеве бывал. А потом, перед революцией, пришел в Верный. Услышал, что здесь очень красивые горы и пришел. Он не был монахом, но вел строгую подвижническую жизнь. На самой вершине Мохнатой сопки построил себе келью, но, проведя там одну зиму и по причине глубокого снега на вершине горы не имея возможности общения с другими подвижниками, спустился ниже на гору Горельник⁷. Там тоже поставил себе келью — маленькая рубленая избушка, в ней печка глиняная, кровать — три горбылины, устланные соломой,— да стол. Так и жил.

«Семиречье,— говорил он,— лучше всех мест. И народ очень хороший в Семиречье, добрые и верующие люди». В 1923 году из Аксайского ущелья пришел на эту же гору иеромонах Пахомий. Скит на сопке Мохнатой, где жили тогда монахини и послушницы Иверско-Серафимовского монастыря, находился неподалеку.

«Виктор к нам ходил часто, и мы к нему часто ходили. Мы любили к нему ходить: «Айдате к Виктору?» — «Айдате!» — Собрались кучкой и пошли. И в город он приходил на каждый праздник и в каждый пост говеть и причащаться. Этот Виктор — на весь город был! Это чудной жизни старичок. Как увидят его: «Виктор идет к нам!» — и каждый старается дать ему кто сахара, кто сухарей, кто чая. Больше он не брал ничего и денег не принимал, не любил деньги. Спрячет все подаяние за пазуху своего зеленого брезентового плаща, кушаком подвяжется и уходит в горы.

Круглый год ходил он в брезентовом плаще, зимой и летом. Зимой поверх еще такой же плащ надевал.

Он был маленького роста, сухощав, быстр, но не резок в движениях, с негустой темно-русой бородкой и темными, прямыми и длинными волосами, лежащими на прямой пробор. Говорил он быстро, чуть надтреснутым голосом. Он никогда не мылся, лишь изредка протирался керосином, но от него не было никакого неприятного запаха, от него всегда елками пахло.

На Горельнике жил огромный медведь. Иногда он спускался с горы и садился неподалеку от Викторовой кельи. Но Виктора никогда не трогал и, когда подвижник говорил ему: «Иди, Мишка!» — медведь вставал и уходил».

«Мы много странствовали в то время по горам: отец Пахомий, Виктор, я и Саня Нагибина,— вспоминала монахиня Магдалина.— От самого Каскелена до Тургеня пешком по горам ходили. Через горные реки отец Пахомий нас переправлял. Он сильный был, крепкий. Встанет посреди реки и нас, и Виктора перекинет с берега на берег. А бывало, сидит Виктор в своей келье, потом встрепенется, побежит к отцу Пахомию: «Пахомий, Пахомий, бери скорее чайник, бегим туда-а-а, далеко по щеле в горы, там есть святое место, там чайку попьем. Там святое место! Там — Ангелы! Там Ангелы, а мы там чайку согреем и попьем!»

С отцом Пахомием они много странствовали. Куда бы ни шел Виктор, все с Пахомием. Как надо им — чайник в руки, сухари с собой и пошли, это были два наших странника по горам. Отец Пахомий молился много. Виктор тоже был сильный молитвенник. Но как и когда он молился, я не знаю. Иногда он по неделе жил на Медео в скиту, в Саниной келье, а Саня ко мне переходила. Он там чаек пил и ночевал. На нас ворчал: «Вот, истинно, вы же бестолковые! И чай заваривать не умеете. Чай заваривать надо уметь, как!»

Я встану ночью, в окно посмотрю: что там Виктор делает? Смотрю — бегает. У нас площадка была от кельи до кельи — бегает по площадке. Чего он бегает? Может, молится? Бог знает».

В храме свт. Николая в Верном служили тогда два пастыря-подвижника, полагавших души свои за паству,— протоиереи Александр Скальский и Стефан Пономарев. В то время в храме нашли себе приют несколько монахинь Иверско-Серафимовского монастыря и с ними девочка Анастасия Нагибина. Странник Виктор бывал там и беседовал с батюшками. А. Нагибина вспоминает:

«О своей жизни до прихода в Верный Виктор рассказывал мало. Но одно событие, круто повернувшее его жизнь, часто вспоминал. В юности он был болен настолько, что без посторонней помощи не мог ходить. И он, больной и скорченный, был привезен своею матерью к отцу Иоанну Кронштадтскому. Батюшка, помолившись, исцелил его и благословил на странничество, заповедав питаться хлебом, сахаром и чаем. Виктор распрощался с матерью и ушел странствовать.

О сокровенной жизни его внутреннего человека мы знали мало. Но не могли не чувствовать, что за внешним его чудачеством и юродством кроется самоотверженный подвиг, за неназойливым ворчанием — любовь к нам, как к детям немощным и неискусным, за видимой общительностью — великая тишина и тайна созерцания невидимого мира.

Это было в конце 20-х годов, летом. Мы с инокиней Мариамной ходили по горам. Пришли на Горельник в келью к Виктору. Неподалеку под горой была яма, в которой он молился. Был поздний вечер, Виктор из кельи ушел, мы с Мариамной стали готовиться ко сну. Не помню зачем, я вышла из кельи и пошла в сторону ямы. И вдруг вижу — Виктор стоит на коленях в воздухе, примерно в метре от земли и еще в 1,5 метрах от дна ямы и молится с воздетыми к небу руками. Я была потрясена, мне стало страшно не потому, что он стоял на воздухе — я читала жития святых и знала о такой молитве — а потому, что своим приходом мы мешаем ему молиться, нарушаем его тишину. И тихо, тихо, чтобы веточка не хрустнула, я попятилась назад, а, зайдя за гору, побежала что есть сил к Мариамне. Рассказала о том, что видела и мы ушли, оставив его.

В конце 20-х и в 30-е годы церковная жизнь в Алма-Ате терпела особые потрясения. В городе происходили поголовные аресты духовенства, монашествующих, и просто православного люда. В горах — облавы на пустынников. Закрывались, осквернялись и разрушались православные храмы. Процветало обновленчество, служители которого устраивали смуты, соблазняли народ, захватывали храмы города. В горах монахи жить уже не могли. Те, кто не был арестован, спустились в город. Отец Пахомий тоже покинул свою келью. За ним велась слежка, и он ходил из дома в дом, избегая ареста. Лишь Виктор оставался на Горельнике, но жил тихо, втайне от чужих. Он по-прежнему приходил к сестрам в Никольскую церковь и в его поведении не было особых перемен. Он по-прежнему ворчал, по-прежнему чудил:
— Ох, сестры, какое интересное время наступило! Смотри что делается?! Теперь, сестры, надо жить!
— Виктор, ну как жить? Такая жизнь невозможная! Церкви начали прижимать, батюшек ссылают.
— Нет, сейчас надо жить, надо смотреть, как это происходит! Сейчас самая интересная жизнь пошла!
— Ну что интересного? Один страх и всех боишься.
— Вот и интересно как. А ты, Феодора, шевели мозгами-то, шевели».

После ареста отца Александра и отца Стефана 10 декабря 1931 года, Виктор перестал бывать в Никольском храме.

Но А. Нагибина с инокиней Мариамной заходили к нему на гору Горельник:

«Мы путешествовали тогда по горам, проголодались. А у нас с собой только мука — ни масла, ни дрожжей, ни спичек нет. Пришли к Виктору, пожаловались:
— Вот, хотим лепешек испечь, а у нас ни дрожжей, ни спичек. Как их печь?
— А-а, истинно, я вас научу, у меня всегда дрожжи есть!
— Виктор, откуда же у тебя дрожжи?
— А я в муку воды налью, замешаю так и поставлю. Она у меня стоит неделю, две и сделаются дрожжи. Положу их в тесто и пеку себе хлеб. Знаете, как вкусно получается!

Дал он нам спичек, налил «дрожжи» в кружку. Попробовали — кисло. Развели костер, испекли лепешек, поели. С голоду что ни съешь — все вкусно покажется.

А потом начались аресты. Виктора арестовали ночью в горах. Немного позже арестовали в городе отца Пахомия, Александру Нагибину тоже в городе арестовали в одно время с Виктором. Матушка Магдалина жила тогда в поселке Узун-Агач, за ней туда приехали, увезли в ГПУ. Это шел 1935 год».

«Ох, какое пытание было! — вспоминала м. Магдалина.— Как терзал нас следователь! По нескольку раз за ночь вызывали на допросы. Лампу в глаза направят и все одно и то же спрашивают. Что-то им надо было знать:
— Виктора знаешь?
— Знаю.
— Расскажи.
— Нечего рассказывать. Жил в пустыни да жил.
— Пахомия знаешь?
— Знаю.
— А что про него знаешь?
— А что про него знать? Келья у него была. Жил да молился.

И всех-всех переберет:
— Нагибину знаешь?
— Знаю. Всех знаю,— Я ни от кого не отказывалась.— Знаю всех.

Или привезут в скит на Медео:
— Ну, говори.
— Нечего говорить.
— Говори, что вы делали?
— Ничего не делали.
— Вы шпионы?
— Мы не шпионы.
— Вы шпионы. Что вы делали?
— Мы монахи. Мы должны исполнять монашеское дело, и мы исполняли.
— Вы против государства шли.
— Ни против кого мы не шли. Мы ушли в пустыню ради Господа, а вы забрали нас и мучаете,— я так и говорила следователю, какая-то смелая была, не боялась. Саня тоже крепко стояла, тоже не боялась.

Я сидела в одиночке. И Саня моя сидела в одиночке. Виктор тоже в одиночке сидел. Там над ним издевались, шпыняли его — он же был безответный. Я смотрю в окно: Виктор по двору бегает, на прогулку вывели. Там площадка была от барака до барака — бегает по площадке. Увидел меня, заулыбался, пальцем показывает, руками машет — здесь, мол, я еще, здесь.

А потом нас с Саней этапом погнали в Котлас. Из Алма-Атинской тюрьмы Виктор был переведен в Караганду, из Караганды в Кзыл-Орду и выброшен с борта самолета по дороге к месту ссылки. До сего дня сопка Мохнатая среди верующих называется Викторовой горкой».

Хотелось бы рассказать еще об одной подвижнице веры — духовной дочери иеромонаха Серафима монахине Иверско-Серафимовского монастыря Евсевии (Чурляевой).

Была она высокого роста, с круглым лицом, большими и бесцветными, как песок, глазами. Когда сестры спрашивали у Евсевии, что заставило ее уйти в монастырь, она рассказывала, что, будучи двенадцатилетней отроковицей, вышла однажды за ворота своего дома. В это время мимо проходили двое молодых мужчин. Один из них говорит другому: «Посмотри, какая девчонка страшная! А вырастет, что из нее будет? А-а-а! Какое страшилище! Неужели кто-нибудь женится на ней?» Зайдя в дом, она посмотрела на себя в зеркало: «Господи! Какая же я страшная! Нет, замуж не пойду. Я пойду в монастырь». И, уже будучи в монастыре, Евсевия поняла, что это Матерь Божия таким образом ее призывала. Так, видно Богу было угодно, что прошли два парня и сказали: «Уж очень страшная эта девчонка!»

В 30-е годы монахиня Евсевия была арестована ГПУ и вместе с инокиней Иверско-Серафимовского монастыря Варварой (Марининой) отправлена в один из сталинских лагерей.

Через 10 лет Варвара одна вернулась из заключения и рассказала сестрам, как умирала в тюрьме от истощения мать Евсевия. До последнего вздоха пела она: «Заступница усердная», «Под твою милость», а, когда силы покидали ее, просила Варвару: «Пой, Варвара, помогай мне, помогай». Так умерла, с молитвой на устах, устремив душу к Богу, эта самоотверженная подвижница.

Милостию Божией до нас дошли материалы следственного дела, по которому были осуждены жившие в горах монахи и монахини.

«Архив КНБ РК, дело № 09955, том I

В УНКВД КАССР поступили сведения о том, что в Алма-Атинских и Талгарских горах скрывается группа монахов, организовавшая там тайные кельи. Монахов посещают верующие из г. Алма-Аты и поселка Талгар, среди которых они ведут систематическую антисоветскую агитацию. Кроме того, монахами организована тайная религиозная община в пос. Талгар, участниками которой наряду с тайной религиозной деятельностью обсуждаются вопросы контрреволюционного характера.

В первых числах сентября 1935 г. группа была ликвидирована с арестом 15 человек активных участников ее.

При ликвидации группы в Актарской пропасти (Талгарские горы) и месте Аксай (Алма-Атинские горы) обнаружено 6 келий и пещера, где они скрывались. В кельях обнаружена нелегальная духовная литература, картинки и фотографии религиозного характера и принадлежности для богослужений, а также найдены зарытые в землю церковные вещи.

Следствием установлено, что в горах Талгара непосредственными участниками «актарской» части группы были:
Ермоленко А. И. (монах Макарий)
Русин П. П. (монах Пахомий)
Хахулина Т. Я. (монашка Татьяна)
Халина Ф. С. (монашка Магдалина)
Концевых М. П. (монашка Модеста)
Архелова С. П. (монашка Рафаила)
Нагибина А. А. (монашка Саня)
Чурляева И. М. (монашка Ксения)
Шульгин Г. Я., раскулаченный
Мерзликин И. С., раскулаченный
Ионов И. И., раскулаченный.

Руководителями Талгарской части группы были иеромонах Макарий и иеромонах Пахомий.

Иеромонах Пахомий (Русин Прохор Петрович). ...В связи с закрытием монастыря возвратился в Алма-Ату и поселился в горах около Аксая с монахами Феогностом и Серафимом.

«В 1921 году этих монахов убили, жить в горах было страшно, я прожил еще год, а в 1923 году ушел в город Алма-Ату. Изредка служил в соборе, в котором сейчас помещается Казахстанский музей. Прожил таким образом до 1926 года, а затем уехал в Ташкент. В Ташкенте я хотел устроиться на работу, но ничего у меня из этого не вышло, прожил я там год и снова вернулся в Алма-Ату. Жил на квартире, помогал в хозяйстве, изредка служил и таким образом существовал.

В 1928 году в горах на Мохнатой сопке один знакомый мне монах Тихон стал строить избушку. Я ходил к нему, мне там понравилось, и я тоже стал строить себе избушку, и в конце 1928 года перебрался в горы. Вскоре Тихон по неосторожности сжег наши избушки, и я вынужден был выкопать себе землянку. В ней я жил не постоянно. Часто ходил в город или жил у монахинь Магдалины, Татьяны, Александры, Евсевии, которые также были на Мохнатой сопке. В 1930 году монахиням предложили вступить в колхоз, но в колхоз они не пошли, сдали свое имущество в лесничество и ушли в город. А я остался жить в своей землянке. В том же году уехал с монахинями в Джагал-Абад, где поселились в горах. Там построил избушку, жил с Магдалиной, а Татьяна строила себе избушку отдельно в 15 верстах от нас. Из Джагал-Абада я и приехал вновь в Алма-Ату».

Иеромонах Макарий (Ермоленко Аким Иванович), 1864 г. р., село Николаевка Воронежской губернии. В 1914 году был полковым священником 275 Изюмского полка. Приехал в Алма-Ату в 1929 г. с Кавказа из селения Пеха (около Сухуми), поселился в землянке в горах и прожил 2 года.

Скрывшись от преследования за к/р деятельность в Киргизии, руководители группы Пахомий и Макарий в 1934 году приступили к организации келий в горах Талгара и группированию вокруг себя антисоветского монашеского элемента. Пользуясь поддержкой раскулаченного Ионова И. И., проживавшего в горах Талгара, монахи выстроили две кельи в Актарской пропасти, которые посещались паломниками-верующими под видом «прогулок на пасеку Ионова». Монахи завязали связь с верующими поселка Талгар и организовали там тайную общину. На нелегальных сборищах в пос. Талгар монахи проводили беседы антисоветского характера и читку к/р духовной литературы. Как в горах, так и в пос. Талгар совершались тайные богослужения с присутствием верующих.

В горах Алма-Аты участниками «аксайской» части группы были:
Матвеев В. М. (монах Виктор)
Кищенко А. М. (монах Антоний)
Карасенко Т. П. (монах Таврион)
Капканов М. Н., иподиакон.

Руководителем алма-атинской части группы был Матвеев Виктор Матвеевич. Эта часть группы, обосновавшаяся в горах Аксая, развернула свою религиозную деятельность среди верующих Никольской церкви г. Алма-Аты. Пользуясь репутацией «прозорливого старца», Виктор привлекал к себе массу паломников-верующих, которые, несмотря на дальность расстояния (30 км), систематически посещали тайные кельи монахов в местечке Аксай, приносили им продукты, присутствовали на тайных богослужениях.

Связь между «талгарской» и «аксайской» группами контрреволюционеров-монахов осуществлялась путем встреч руководителей Макария, Пахомия, Виктора, Антония в Алма-Ате на квартирах у монашек или в Никольской церкви. Пребывание участников группы в Алма-Ате тщательно конспирировалось, о местах их ночевок знали только приближенные люди, что давало им возможность долгое время скрываться от репрессии.

Кроме тайной деятельности, монахи вели систематическую агитацию среди посещавших их верующих, распространяли провокационные слухи о войне, о скорой кончине мира, о царствовании «антихриста» в настоящий момент и агитировали против колхозов.

По показаниям иеромонаха Макария, контрреволюционная деятельность группы базировалась на «несогласии с политикой соввласти в области религии», причем взгляды руководителей группы целиком разделялись и поддерживались всеми участниками.

В июле 1935 года в горах Аксая в келье монаха Виктора обсуждался вопрос о войне. Виктор говорил о неизбежности войны и скором падении советской власти, подкрепляя это словами Священного Писания.

Провокационные слухи о войне были «основой» контрреволюционной агитации для всей группы монахов.

По показаниям самих обвиняемых, задачи группы монахов в основном сводились к следующему:

1) Переход на нелегальную к/р религиозную деятельность.

2) Проведение к/р религиозной работы среди верующих с целью срыва мероприятий сов. власти в области колхозного строительства и агитации против сов. власти.

Дело №4206 по обвинению монахов Макария (Ермоленко), Пахомия (Русина), Виктора (Матвеева) и др. обвиняемых по ст. 58 п. 10—11 УК РСФСР через прокурора по спецделам УНКВД КАССР направить на рассмотрение Особого совещания при НКВД СССР.

Выписка из протокола Совещания при НКВД СССР от 28 января 1936 г.

Постановили:
Матвеева Виктора Матвеевича за участие в к/р группе сослать в Казахстан, сроком на 5 лет.
Русина Прохора Петровича заключить в исправтрудлагерь, сроком на 3 года.
Ермоленко Акима Ивановича сослать в Казахстан, сроком на 5 лет.
Халину Ф. С.— на 3 года;
Концевых М. П.— на 3 года;
Мерзликина И. С.— на 5 лет;
Архелову С. П.— на 3 года;
Ионова И. И. из-под стражи освободить.
Нагибину А. А.— на 3 года;
Чурляеву И. М.— на 3 года;
Хахулину Т. Я.— на 3 года;
Шульгина Г. Я.— на 3 года;
Карасенко Т. П.— на 3 года;
Кищенко А. М.— на 3 года».

Заключением прокуратуры Каз. ССР в мае 1989 года они реабилитированы.

Анастасия Нагибина свидетельствует:

«В 1935 году монашескую общину поселка Талгар стали посещать два паренька. Они назвались Петром и Павлом и выразили желание совместно с монахами вести подвижническую жизнь ради угождения Богу и спасения души. Отец Пахомий и отец Макарий простодушно поверили им, стали брать их в свои путешествия по горам, вместе молились, вели духовные беседы. Петр и Павел познакомились также с о. Виктором и остальными монашествующими, узнали места их келий. Но эти «ревнители монашеского жития» оказались комсомольцами и сотрудниками ГПУ. Ими и была предана монашеская община горных скитов Тянь-Шаня».

 ЧАСТЬ I

МОНАХИ СЕРАФИМ И ФЕОГНОСТ

Мы не имеем фотоснимков иеромонахов Серафима и Феогноста — хранение их сулило ГУЛАГ. Но духовный образ их запечатлен в памяти народной. Духовные чада монахов до последних дней своей жизни посещали их могилы. Анастасия Нагибина рассказывает:

«В 50-е годы верующие после праздника целителя Пантелеимона пошли на поминки и зашли, по обыкновению, на пасеку. Пасека к тому времени стала государственной, но потомки пасечника еще оставались там. На горе, близ пасеки, стали строить дачи.

Пасечники удивились приходу верующих, спросили, разве они не были еще в этом году на могилах, и рассказали следующее: «В одну ночь мы увидели на горе, где могилы, яркий свет, словно жгли огромный костер. А потом слышим — пение церковное. Дачники тоже выходили и слушали, кто это так красиво поет. Пасечники подумали, что верующие пришли в этом году несколько раньше обычного, и обиделись, что не зашли на пасеку. Поскорбели, а наутро, только рассвело, собрались, налили бачок меда — все равно накормим! — и сами пошли на могилы. Пришли, и, не найдя никаких следов, свидетельствующих о том, что там кто-либо был, вернулись обратно».

Также говорили, что и прежде их родственники не раз видели свет и слышали церковное пение на могилах».

Нина Васильевна Попченко сообщает следующее:

«Это произошло примерно в 1965 году, в августе. Нас пошло в горы около тридцати человек, и с нами инокиня Александра (Нагибина). Она была уже старенькая, больная и согбенная, шла потихоньку, опираясь на посошок.

Большую часть пути мы прошли благополучно и дошли уже до хребта Кызыл-Жарской горы. На горе паслось стадо коров, среди которых были быки. Не обратив на стадо особого внимания, мы хотели пройти мимо. Но стадо неожиданно разъярилось, и быки с ревом бросились на нас. Мы врассыпную побежали кто куда — в канавы, за бугры, кто на деревья полез, кто просто бежал без оглядки. Быки разъяренные, бьют об деревья рогами так, что щепки летят и гул стоит. Один держит прямо на матушку Александру. Ну а матушка куда побежит? Ей уже восьмой десяток тогда шел. Все, думаем, забодает, а что делать — не знаем, и сообразить от страха не можем. А она стоит, не шелохнется, только посошком своим ему пригрозила и негромко сказала: «Успокойся, успокойся!» И бык, взрыв копытами землю, резко остановился, посмотрел на матушку, понурил голову и пошел смиренно прочь.

Стадо усмирилось. Мы стали выходить из своих укрытий, но долго не могли прийти в себя от пережитого ужаса и от внезапного и чудесного нашего избавления от беснующегося стада. На матушку же случившееся как будто не произвело большого впечатления, она лишь сказала: «Он меня послушал потому, что я по послушанию иду».— И пошла, опираясь на посошок, спускаться дальше по тропинке хребта.

После этого происшествия многие боялись ходить на могилы. Но монахини, имевшие переписку с бывшими глинскими иноками, подвизавшимися на Кавказе, получили письмо, в котором говорилось: «Ходите, нельзя могилы оставлять. Ходите туда обязательно, потому что благодать там большая».

Прошли годы. Сменилось поколение. Но и по сей день идут туда те, кому дорога память о мучениках. Идут люди разного возраста: и стар, и млад,— чтобы почтить их память, помолиться о душе своей, попросить помощи в нуждах, найти утешение в печали, считая убиенных монахов ходатаями и заступниками нашими пред Богом, молящимися за каждую обращающуюся к ним христианскую душу. И существует мнение, что монахи — предстатели за верных и за неверных, за весь город, раскинувшийся у подножия гор, на пути селевых потоков, в районе сейсмической опасности.

В воспоминаниях верующих замечено одно характерное явление. Никто, никогда, в какую бы погоду ни пошел на могилы мучеников: в дождь ли, когда размываются горные тропинки и ноги скользят по мокрой траве, в жару ли, когда палит южное солнце,— никто не получал ни травм, ни простуд, ни солнечного удара, ни прочего недуга.

Бывает, что с трудом поднимется старый человек на Кызыл-Жарскую гору, но, помолившись на могилах, даже проведя в молитве ночь без сна, спускается вниз радостный, умиротворенный, обновленный душой, в теле же не чувствующий больше усталости от трудного пути.

Бывали случаи, что у одержимых нечистым духом людей, по мере приближения к этому месту, начинались припадки.

Люди, совершающие паломничество на это место, единодушно признают особое присутствие там благодати Божией.

В августе 1991 года, к семидесятилетию со дня гибели мучеников, православная молодежь города, по благословению архиепископа Алма-Атинского и Семипалатинского Алексия, установила на могиле новомучеников новый поклонный крест. Крест, около трех метров высотой, с гранитным основанием, удалось поднять в горы и установить, лишь преодолев множество трудностей и препятствий.

Шестопалова Галина Петровна, художник-оформитель Свято-Никольского собора рассказывала:

«Летом 1991 года у меня на квартире жил сотрудник группы «Милосердие» при Свято-Никольском соборе Саша Попов. У Саши в течение нескольких лет периодически болела правая рука. А здесь, в группе, ему приходилось выполнять тяжелую физическую работу. Так, рубив дрова у одной женщины, которую опекала группа, Саша сильно утрудил руку. Она разболелась так, что он даже не мог поднести ложку ко рту и от боли не спал ночами. Я делала ему втирания, бинтовала руку шерстяным платком, но боль не утихала.

Это было в начале августа, когда молодежь собора готовилась устанавливать памятный крест на могиле иеромонахов Серафима и Феогноста. Работы было много: надо доставить на место цемент, инструменты, сам крест и многое другое. Саша решил идти со всеми. Я пыталась его отговорить: «Какой ты работник с больной рукой?» Но он был полон решимости подниматься в горы, а там — как Бог даст.

Не было его три дня. Приходит с гор, хоть и грязный, но бодрый и жизнерадостный. Я спрашиваю с порога: «Саша, как твоя рука?» Он же, только придя домой, вспомнил, что она у него болела. Все три дня, пока везли, несли и устанавливали крест, он не чувствовал боли, и с тех пор я не слышала от Саши жалоб на боль в руке».

На следующий год к 11 августа у могилы преподобномучеников была установлена часовенная сень.

И на этот раз не обошлось без искушений. Во время строительных работ со склона горы сорвался камень. По свидетельству очевидцев, камень летел в голову главному организатору и автору проекта сени Владимиру Чепурченко. Но какой-то силой Володя был отброшен в сторону, упал на землю и камень, задев его, сломал ему правую руку. С большим трудом Володю спустили в город и довезли до больницы.

Вот свидетельство паломницы, пожелавшей остаться неизвестной:

«14 сентября 1992 года, вместе с Высокопреосвященнейшим Алексием я посетила могилу алма-атинских новомучеников иеромонахов Серафима и Феогноста.

Во время чтения Его Высокопреосвященством 17-й кафизмы я попыталась мысленно представить, какие они были, погребенные здесь монахи. Когда Владыка дочитал до первой «Славы», с правой стороны могилы, у креста, как бы из ничего, появились два монаха. Они стояли к нам лицом.

Тот, что ближе к кресту, имел круглое лицо, выражение лица доброе, кроткое, волосы густые, пышные, длинная до груди борода. Второй монах был на голову выше первого, волосы несколько неаккуратные, темно-русые с проседью, опускались до плеч, темные густые брови, темные глаза, взгляд строгий, лицо удлиненное. На вид им было лет по 60, но точный возраст определить не могу. Они были без клобуков, одеты в выцветшие сатиновые подрясники черного цвета.

На плечах высокого монаха была черная накидка, которой он как бы закрывал того, который пониже. Они стояли неподвижно, взгляд их был устремлен мимо Владыки и мимо молящихся. Первые мгновения при их появлении я была ошеломлена, а когда немного пришла в себя, у меня возник вопрос — кто это? И тогда я увидела, как на груди, на подряснике у того монаха, который пониже, появилась надпись: «Серафим».

Когда Владыка дочитал кафизму и сделал земной поклон, монахи исчезли в никуда, так же, как появились».

Монахиня Магдалина так описывала внешность монахов-мучеников (свидетельство от 5.10.92 г.):

«Отец Серафим среднего роста, среднего телосложения (не худощав, не полон). Волосы густые, темно-русые, без седины, очень кудрявые, не длинные — не доставали до плеч. Борода густая, небольшая, подстриженная, кудрявая, темно-русая. Небольшие подстриженные усы. Лицо красивое, глаза голубые, большие, нос прямой, брови густые, немного не сросшиеся. Выражение лица доброе, кроткое. Лоб закрыт скуфьей. Волосы из-под скуфьи выбивались и завивались вверх.

Отец Феогност выше среднего роста (на полголовы выше о. Серафима), крепкого телосложения, слегка полноват. Волосы темно-русые (но светлее, чем у о. Серафима), прямые, до плеч. Борода не очень большая, лопаточкой. Усы не очень длинные, не густые. Лицо строгое, мужественное, смуглое, немного полное, глаза карие (ни большие, ни маленькие), нос прямой, несколько удлиненный, брови прямые, негустые».

По благословению Святейшего Патриарха Московского и всея Руси Алексия II 11 августа 1993 года было установлено «местное почитание новомучеников — иеромонахов Серафима и Феогноста и иже с ними в Казахской земле пострадавших»: преподобномучеников Пахомия и Анатолия, мученика Виктора, преподобномученицы Евдокии, исповедника Ираклия.

«В сей нареченный и святой день ликовствуют горы Тянь-Шаньские, радуется и торжествует град Алма-Ата, и все пределы Казахстанской земли со дерзновением припадают Престолу благодати,— говорил архиепископ Алексий в слове за Литургией в день прославления новомучеников на горе Кызыл-Жар.— И концы необъятных просторов России сорадуются днесь нам с вами, ибо Господь благоволил даровать нам новых заступников, новых ходатаев, новых дерзновенных за нас молитвенников...

Когда сегодня мы совершили здесь, на гробе преподобномучеников Серафима и Феогноста, Божественную Литургию, время как бы собралось в одну точку, в одно мгновение. Ибо то, что было когда-то, о чем мы только читаем в древних мартирологах, в учебниках истории, мы вдруг пережили сами уже на конце времен, в конце XX века: вновь на гробах мучеников, не на антиминсах с частицами мощей, а на гробах, на самих костях исповедников Христовой веры мы совершаем Божественную Литургию...

Двое из мучеников уехали в свое время из одного из величайших духовных центров Святой Руси, из Глинской пустыни, приехали сначала в Троицкий монастырь, затем были призваны архипастырем в город Верный для того, чтобы тут помогать множить стадо Христовых словесных овец. Но так любили уединение, что сначала на Медео поставили скитскую обитель, затем отдали ее для монахинь, а сами, по особому Божиему указанию, пришли в Аксайское ущелье и на этом месте три дня созерцали сияние благодати. Затем здесь впятером поселились для того, чтобы спасаться о Христе Иисусе. Двое здесь были невинно убиты. Здесь ныне и располагаются своими святыми мощами, а душами у Престола Божия предстоят, ходатайствуя о нашем спасении...

Ни одного града, и, наверное, ни одной веси более или менее значительной нет на территории Казахстана, чтобы она пребывала без того или иного угодника Божиего, о котором мы еще не знаем, но обязательно его кровью и его святыми останками она освящена. Странник Виктор был сброшен с самолета после того, как его по многим тюрьмам возили. И где-то в бескрайних просторах Джезказганской пустыни лежит он, а дух его Престолу Божию предстоит...

Преподобномученики Серафим и Феогност устроили так, что сердце их было обителью Святого Духа. Тело их было действительно нерукотворенным храмом Святой Живоначальной Троицы.

Когда мы смотрим на святой образ преподобномучеников Серафима и Феогноста, то видим, что их роднило в жизни и что роднит по кончине. Это Крест Христов и Сам распятый Спаситель мира Владыка и Господь наш Иисус Христос, Который в Своих Пречистых Тайнах сейчас здесь почивает и венчает этим Своим присутствием святые мощи Своих страстотерпцев и исповедников...»

Мы не можем подробно описать все те чудеса, которые сейчас происходят на могиле преподобномучеников. Вот лишь некоторые из них.

В день их прославления за Литургией, при пасмурной погоде раздвинулись тучи, и луч света стоял над могилой. Бывает также такое явление: ночью над могилой виден свет, и бывает ощущение, что там совершается богослужение.

В больнице от токсикоза умирала молодая женщина. Она была на втором месяце беременности, лежала неделю под капельницей, много дней ничего не могла есть — начиналась сильная рвота. Женщина страшно похудела, весила уже чуть больше 30 кг. Ее мать сходила на могилу преподобномучеников, слезно молилась, взяла воды из источника, принесла в больницу, дала попить дочери. Та, как только попила, попросила есть. Рвота больше не начиналась. Женщина поправилась, набрала вес, и накануне Крещения Господня 1996 года у нее родился сын Кирилл, весом 3,5 кг.

Летом 1995 года на могилу приехали паломники из г. Капчагая. Среди них был один неверующий, который сопровождал свою старую мать — помог ей взбираться. На территории скита он говорил кощунственные слова о религии и святых, курил. Во время трапезы (трапезная находится на 50 м. по горе ниже могилы) этот человек поднял голову, посмотрел наверх, туда, где могила,— глаза его выпучились вдруг, остекленели, он упал со скамейки на землю и стал биться в припадке (прежде у него никогда припадков не было). Он так бился и скрежетал зубами, что у него вылетела золотая коронка. Его еле-еле отходил священник, помазав маслом из лампады, горящей на могиле. Когда он пришел в себя, он не помнил, что с ним было и что он видел на могиле. Но после был ошеломлен, молчал и чуть не бегом бежал с горы.

Вот еще одно свидетельство:

«Прошлой зимой я ночевала в скиту одна. Утром не могла проснуться, то есть, заставить себя встать, и все время погружалась в сон, потому что накануне пришла в скит больная, с температурой, и очень устала. Я не спала, но и не бодрствовала, и в этом состоянии услышала, как в келью вошли, потом один из вошедших подошел ко мне, взял за плечи, стал слегка трясти, ласково говоря: «Вера, вставай». Я не поняла, кто это, хотела отстранить его, и взялась за его руку, державшую меня за плечо. Я ясно почувствовала эту руку — она была очень крепкая. Здесь я с большим трудом смогла открыть глаза и увидела перед собой улыбающееся, с лучистыми добрыми глазами лицо, с усами и бородой. Это был монах. Он смотрел на меня и улыбался. Мне не было страшно, но всю как электричеством пробило. Я окончательно открыла глаза и — никого уже не увидела».

В настоящее время на месте Кызыл-Жарского скита открылся мужской монастырь — Аксайская Серафимо-Феогностовская пустынь.

———

Святые преподобномученики Серафим и Феогност

Тропарь, глас 1

Любве ради Христовы отечество свое оставльше,/
вся мира сего красная, яко скороисчезающая, презревше,/
горняго Иерусалима взыскующе,/
на горах Тянь-Шаня подвигами благочестия Святую Троицу прославили есте./
И венцами добропобеднаго мученичества украсившеся,/
граду Алма-Ате богодарованнии покровители явилися есте,/
преподобномученицы Серафиме и Феогносте,/
православия мужественнии исповедницы./
Темже и мы, духовная чада ваша, любовию вопием:/
слава Давшему вам крепость,/
слава Венчавшему вас,/
слава Подающему вами милости и исцеления.

Кондак, глас 2

Благое иго Христово на себе восприимше,/
и легкое бремя Его любовию облобызавше,/
житием своим Агнца Божия проповедавше,/
за истину, радуяся, пострадали есте,/
и в покой небесный прешедше,/
с лики святых Престолу Божию предстоите,/
преподобномученицы Серафиме и Феогносте,/
граду Алма-Ате испросите мир/
и всем чтущим вас велию милость.

Икос, глас 8

Во страданиих веру Христову исповедавших/
преподобномучеников Серафима и Феогноста ублажаем и почитаем днесь, вернии,/
яко любве евангельския служителей,/
чистоты душевныя и телесныя хранителей,/
правды Божией ревнителей,/
и житием сих и кончиною назидаеми, поим:/
радуйтеся молитвенницы наши и заступницы, от Бога прославлении.

———

МОЛИТВА
преподобномученикам
Серафиму и Феогносту

О, Богоблаженная двоице друзей Христовых, преподобнии страстотерпцы Серафиме и Феогносте! Казахстанския страны светильницы достопочтеннии, града Алма-Аты защитницы и покровителие Богодарованнии, православных всех неусыпнии наставницы! На небеси богопросвещенными душами вашими Престолу Божию предстоящии, на земли же мученически за Христа пострадавшими телесы вашими на горах Заилийских почивающии и различная дарования духовная всем с верою и любовию к вам приходящим источающии! Милостивым призрением благосердия вашего призрите на люди, святую память вашу почитающия, на месте исповеднических подвигов и преподобнических трудов ваших святый гроб ваш обстоящия и теплаго вашего ко Господу ходатайства во обдержащих нуждах просящия! Вси бо мы по множеству грехов наших не дерзаем возвести на небо очес наших, долу поникших, вы же, яко стяжавшии дерзновение ко Господу и ныне со Ангелы Ему предстоящии, принесите о нас благоуханныя молитвы ваша, во еже избавитися нам от глада, потопа, труса, огня, меча, нашествия иноплеменник и междоусобныя брани, от всякия скорби, зол и болезни душевныя и телесныя, от людей и диавола по грехом нашым бывающия. Да сих избежавше, Господу усердно работающе, молитвами вашими и теплым предстательством внидем в нескончаемый покой царства небеснаго и тамо с вами и лики всех святых прославим великое имя Святыя Троицы, Отца и Сына и Духа Святаго во веки веков. Аминь.

———

Примечания:

¹ В настоящее время в бывшем монастыре располагается сельхозтехникум.

² Епископ Димитрий (кн. Абашидзе) возглавлял Туркестанскую епархию в 1906-1912 гг. Впоследствии — схиархиеп. Антоний, жил на покое и скончался (в 1943 г.) в Китаевой пустыни. Состоял в общении с митр. Константином, подчинявшимся митр. Сергию. Имел много духовных чад, старчествовал.

³ Михаил Александрович Фольбаум был назначен Семиреченским губернатором в 1908 г. Скончался 22 октября 1916 г.

⁴ Епископ Иннокентий (Пустынский) управлял Ташкентской епархией с 1912 года. В 1923 году ушел в обновленчество.

⁵ А. C. Нагибина — племянница монахини Верненского Иверско-Серафимовского монастыря Александры Нагибиной и ин. Феодоры.

⁶ В послужных списках Глинской пустыни за 1892 г. имеется следующая запись: «Иеромонах Домн. Светское имя его было Давид Аггеев. 61 год. Из вольнонаемных отпущенных крестьян Фатежского уезда Курской губернии. В монашество пострижен 6 марта 1871 года в Глинской пустыни игуменом Иннокентием. До производства в священнослужителя проходил различные общежительные послушания. В Глинской пустыни с 1856 г. Рукоположен во иеродиакона 14 февраля 1879 г. Рукоположен в иеромонаха 4 декабря 1884 г. Определен благочинным сей пустыни 28 апреля 1890 г. Определен помощником духовника 5 октября 1891 г. По прошению его определением епархиального начальства уволен от должности благочинного 17 марта 1892 г. Ныне проходит чередное священнослужение и является помощником духовника. Качеств очень хороших. К послушанию усерден».

⁷ Здесь имеется в виду не современный Горельник — ущелье, находящееся выше плотины, установленной на Медео, а отщелок в ущелье Ким-Асар, восточнее спорткомплекса Медео, напротив Мохнатой сопки. Когда-то в давние времена в этом отщелке и на отходящей от него горе горел лес, поэтому гора имеет такое название. К приходу в Верный странника Виктора гора поросла молодыми елями, но кое-где еще оставались обугленные старые пни, напоминавшие о былом пожаре.

 ЧАСТЬ II

ОТЕЦ АЛЕКСАНДР СКАЛЬСКИЙ

В 20-е и 30-е годы в Казахстане пострадали многие другие новомученики и исповедники, труды и подвиги которых были связаны с храмом свт. Николая города Верного, бывшего порой единственным оплотом Православия в городе и его окрестностях в то смутное время. В 1904 году жители юго-западной части Верного, местности, которая в то время называлась Кучугур, приступили к изысканию средств для постройки храма в этой части города, на, так называемой, Зубовской площади.

Не сразу решился вопрос о месте строительства. Наконец, 13 февраля 1906 года А. П. Зенков, исполнитель технических проектов и руководитель церковно-строительных работ города Верного и других мест Туркестанской епархии, сообщил о его решении епископу Димитрию (Абашидзе).

Новый храм во имя свт. Николая был освящен 14 декабря 1908 года архиерейским служением. Настоятелем был назначен о. Александр Скальский, бывший до того настоятелем Александро-Мариинской церкви при детском приюте.

В то время в окрестностях Верного, в горах, в небольшой деревянной келье, жил блаженный Илия-угольник, в уединении посвятивший свою жизнь молитве и богомыслию. Угольником он звался потому, что жег в горах осиновые угли, приносил их в город, продавал, покупал на вырученные деньги лепешки-тукачи и снова поднимался в горы.

Приходил он всегда черный от угольной пыли, обвешанный железными банками, которые гремели на нем, когда он с мешком углей шел по городским улицам. Но не столько за необычайный вид считали Илию блаженным, сколько за то, что Илия имел от Бога дар духом прозревать будущее. Верненцы ждали, когда спустится в город Илия, но часто и сами ходили к нему в келью, чтобы получить духовный совет, и, следуя его слову, убеждались впоследствии в том, что Илия действительно человек Божий.

Еще когда архитектор Зенков разрабатывал гениальный проект кафедрального собора г. Верного, архиерей и губернатор города были озабочены предстоящими строительными работами, простой народ пошел к Илие-угольнику:

— Отец Илия, мы хотим кафедральный собор строить в честь Вознесения Господня. Что Вы скажете?
Илия помолчал, подумал и спросил:
— Где вы хотите строить?
— В Пушкинском парке.
Снова Илия подумал и сказал:
— Стройте. Он и Богу послужит, и сатане будет служить.

И опять, когда выбиралось место и изыскивались средства на постройку храма Николы Зимнего, народ пошел к Илие услышать, что скажет Илия на этот раз:

— Отец Илия, мы хотим строить церковь святителю Николаю. Что Вы скажете?
— А где хотите строить?
— На Кучугурах, на Зубовской площади.
И снова подумал Илия и сказал:
— Стройте! Эта до конца будет стоять!

Храм, построенный на Зубовской площади, кораблеобразной формы, семиглавый, с высокими сводами и колокольней, с лазурными куполами, внутри весь залитый южным солнцем, гармоничен и красив в неуловимом переходе от изящества к величию, взметнувшийся в низовье Заилийских гор, в городе с прямыми улицами и пирамидальными тополями.

Отрезанные от своей родины многими тысячами верст, русские православные семиреченцы были в то время лишены возможности непосредственно питаться от обильных живоносных источников — святынь русских городов. Но, сохраняя в чистоте и неповрежденности православную веру и унаследовав от отцов своих благочестие, они передавали его и своему потомству, никогда не видевшему Святой Владимирской Руси. И Господь, видя благочестие русских туркестанцев, не оставлял их Своими щедротами, питая непосредственно дух их и радуя нередко сердца их знамениями особой милости Своей. Так, в разных городах и весях Туркестана благоугодно было Промыслителю прославить явными чудесами святые иконы Преблагословенной Владычицы нашей Богородицы и угодников Божиих.

В 1900 году, когда в Александро-Мариинскую приютскую церковь настоятелем был назначен о. Александр Скальский, в город Верный был перенесен обычай юго-западной Руси — установление кроме престольных дней особо чтимых праздников или дней чествования святых икон, так называемых отпустов и паломничества к чтимым иконам.

Жители местности Кучугуры, где располагался детский приют, охотно отозвались на предложение о. Александра сделать день памяти народного врача, св. вмч. Пантелеимона, днем особого торжественного празднования. Усердием о. Александра начинают устраиваться паломничества в приютскую церковь жителей окрестных и отдаленных деревень на торжество чествования иконы целителя Пантелеимона, находящейся в приютской церкви.

С построением на Кучугурах храма свт. Николая, освящением в нем северного придела в честь великомученицы Варвары и мученицы Александры, а южного — в честь великомученика Пантелеимона и с назначением в храм о. Александра, туда же было перенесено и установленное в приюте празднование, на которое приглашалось для торжественной службы верненское духовенство.

Прихожане и староста Николаевской церкви обратились к Преосвященному Димитрию с просьбой оказать содействие в приобретении для церкви святых мощей великомученика и целителя Пантелеимона. Владыка весьма сочувственно отнесся к желанию прихожан и написал настоятелю Русского на Афоне Пантелеимонова монастыря, что православным верненцам хотелось бы иметь — в залог постоянного и близкого пребывания с ними благоговейно чтимого ими угодника — частицу его святых мощей: «Поэтому,— писал Владыка,— обращаюсь к Вам с мольбой, всечестный отец Архимандрит, благословить нас самой небольшой, лишь едва заметной частицей честных мощей св. великомученика Пантелеимона, осчастливить этим святым даром наш град, дать возможность Вашим же сородичам, русским православным простым людям, живущим среди двух океанов — магометанского и языческо-китайского — освежить, оживить свои религиозные чувства прикосновением к величайшей для нас святыне».

Настоятель названного монастыря с живым участием откликнулся на письмо Преосвященного Димитрия:

«Мы с любовью спешим удовлетворить Ваше желание и посылаем через одного из собратий наших в г. Одессу, на подворье, для Вашего града и паствы частицы честных мощей следующих угодников Божиих: св. великомученика и целителя Пантелеимона, святителя Григория Богослова, св. Нифонта Патриарха Цареградского (память его празднуется 11 августа). Посему благоволите послать доверенное лицо в г. Одессу получить от заведующего подворьем нашего монастыря святые мощи».

Ко времени прибытия святых мощей в Одессу туда был командирован диакон Николаевской церкви о. Стефан Пономарев. Жители Верного с глубоким благоговением ожидали редкой святыни в своем городе. В Николаевской церкви шли приготовления к предстоящему торжеству: готовились обширные столовые, на церковной площади были приготовлены палатки для служения молебна и бараки для паломников. Весь город принял праздничный вид, 27 июля была закрыта торговля. Старожилы рассказывают, что еще за три дня до возвращения о. Стефана, по городу бегали двое людей, одержимых нечистым духом и кричали: «Ах, этот Стефан, этот поп! Пропали мы, пропали!»

За три дня до праздника стали собираться паломники из окрестных деревень и накануне дня чествования почти вся площадь вокруг храма была занята расположившимися здесь богомольцами. Едва ли не все население Верного вышло навстречу. 26 июля в Николаевской церкви началось всенощное бдение, в 12 часов ночи благовест возвестил о начале молебного пения и чтения акафиста. В 3 часа утра от Николаевской церкви вышел крестный ход, направляющийся по Ташкентской дороге навстречу святым мощам. К этому времени из станицы Каскеленской по направлению к Верному шел со святыней крестный ход, сопровождаемый тысячной массой народа. Встреча произошла в десяти верстах от Верного, все преклонили колени, духовенство сделало пред святыней три земных поклона, и затем о. Александр Скальский принял св. мощи и переложил их в изготовленный усилием горожан ковчег. Возле Иверско-Серафимовской женской обители готовилась торжественная встреча.

Прибыли войска, военный губернатор, духовенство. При приближении св. мощей Владыка Димитрий с духовенством вышел навстречу, сделал земной поклон святыне и принял их от о. Александра. За святыней следовал губернатор и представители учреждений, далее шел хор музыки и войска. Военный хор всю дорогу исполнял: «Коль славен».

Крестный ход прибыл в Николаевский храм. Была совершена Божественная Литургия, после которой Его Преосвященство, подняв св. мощи, крестным ходом проследовал вокруг церкви на церковную площадь, где совершил молебен с водоосвящением, прочитал акафист и затем со святыней возвратился в церковь. Благоговение и великая радость отражались на лицах всех присутствующих.

В городе к тому времени существовало 16 церквей, несколько часовен и женский Иверско-Серафимовский монастырь. В недолгое время Николаевская церковь стала одной из наиболее посещаемых церквей Верного.

В 1916 году произошли значительные перемены в жизни Туркестанской епархии. 16 декабря епископ Туркестанский Иннокентий (Пустынский) перенес кафедру из Верного в Ташкент, в Верном же было учреждено викариатство.

В октябре 1917 года, совершив длительный путь из Ирана в Семиречье, в Верный, на новую Верненско-Семиреченскую кафедру прибыл Преосвященный Пимен (Белоликов), бывший епископ Салмасский. Молодой тридцатисемилетний Владыка, кандидат Киевской Академии, православный публицист, прекрасно знавший тюркские наречия, имел многолетний опыт миссионерского служения на Востоке. Он духовно окормлял находившиеся в Персии казачьи войска. Все это было немаловажно для его нового служения в православном оазисе на китайской границе.

Прибыв в Верный за две недели до октябрьского переворота, свой талант проповедника и организатора церковного дела Владыка Пимен отдал на защиту Православной Церкви. Он много и вдохновенно служил в верненских храмах, неустанно проповедовал с церковного амвона, его беседы в Доме религиозно-нравственного просвещения собирали множество народа. Вслед за Патриархом Тихоном и своим духовным наставником — Пермским епископом Андроником, будущим мучеником, епископ Пимен разоблачал демагогию и казуистику большевистских воззваний, призывал к противостоянию безбожной власти. Впоследствии его проповеди были охарактеризованы Павлом Виноградовым как «контрреволюционные речи с амвона».

Откровенная позиция преосвященного Пимена обрекла его на мученическую смерть. В конце лета — начале осени 1918 года он был тайно убит по приказу исполнительного комитета верненского РСДРП.

С момента гибели епископа Пимена вплоть до 1927 года Алма-Атинская кафедра оставалась пустующей. Назначенные на нее: в 1919 году епископ Софроний (Арефьев) и в 1921 — епископ Леонид (Скобеев) — так и не доехали до места своего назначения. Первый предпочел ей Якутскую кафедру, а второй, промедлив до 1922 года,— обновленческий раскол.

После октябрьского переворота в Верном в первую очередь были закрыты церкви, имеющие прямое отношение к народному образованию и воспитанию: церковь равноапостольных Кирилла и Мефодия при мужской гимназии, святых мучениц Веры, Надежды, Любови и матери их Софии при женской гимназии, приютская Александро-Мариинская церковь, а также тюремная церковь апостолов Петра и Павла.

Осенью 1919 года был закрыт Верненский Иверско-Серафимовский женский монастырь, насельницы которого разбрелись по городу и его окрестностям в поисках жилья и случайного заработка для пропитания. Четверо из них — монахини Евфалия (Кудеева), Дорофея, инокини Мариамна (Клинюшина) и Феодора (Буханцова) с племянницей девочкой-сиротой Анастасией Нагибиной — сняли для себя небольшую комнату в одном из частных домов, находившемся неподалеку от Зубовской площади. Они ежедневно приходили в Николаевскую церковь, принося там молитвы Богу и Его угоднику.

Настоятель, о. Александр, видя бедственное положение сестер и зная, что на работу монастырских не принимают, стал уговаривать их поселиться в храме: «Что вы будете ходить по квартирам? Перебирайтесь ко мне в церковь, там всем места хватит!» И Великим постом 1927 года сестры перешли жить в церковь, где поселились в нижнем полуподвальном помещении. Кроме них о. Александр приютил еще восьмерых монахинь, но последние постепенно разъехались по своим родственникам, лишь эти четверо да Анастасия остались.

В храме они пели на клиросе, пекли просфоры, продавали свечи, делали уборку,— словом, вновь зажили, как в монастыре, и почти по монастырскому уставу. И духовником этого небольшого сестричества был второй священник Николаевской церкви, близкий и искренний друг о. Александра, протоиерей Стефан Пономарев.

Дальнейшее повествование об этих пастырях стада Христова, исповедниках святого Православия составлено на основании документов госархивов, архива КНБ Республики Казахстан и воспоминаний Анастасии Нагибиной, в то время подростка, а сейчас — убеленной сединами старицы, чья память сохранила для нас события тех отдаленных дней.

В дореволюционных хрониках, освещавших жизнь Туркестанской епархии, имя протоиерея Александра Скальского можно встретить довольно часто. Активный и разносторонне деятельный священник, он совершает с народом крестные ходы и паломничества к местным святыням, принимает участие в деятельности общества трезвости при архиерейской церкви, на пастырских собраниях выступает с докладами о деятельности сектантов, его проповеди звучат в Туркестанском кафедральном соборе. И, наверное, ни одно духовное торжество, ни одно начинание не обходилось без участия в нем неутомимого о. Александра¹. Даже послереволюционные газеты называют его священником-народолюбцем, когда в первый день праздника Пасхи 1918 года, сопровождая епископа Пимена, он посещает раненых бойцов революционных частей, подавлявших контрреволюционный казачий мятеж 1918 года в г. Верном. Цель посещения — прекращение братоубийств и революционной смуты².

На одной из фотографий тех лет о. Александр запечатлен со многими духовными наградами, в сохранившихся же документах есть лишь указ о награждении его в 1911 г. за заслуги по духовному ведомству наперсным крестом, от Святейшего Синода выдаваемым³. Будучи настоятелем приютской церкви, о. Александр вместе со своими питомцами насадил напротив приюта парк, который частично сохранился до сегодняшнего дня. Мальчик с девочкой сажали свое дерево и вместе ухаживали за ним. После закрытия приюта и расселения по коммунам его воспитанников новые хозяева решили сократить и расчистить парк, вырубив возращенные детскими руками насаждения. И о. Александр, видя свежесрубленные деревья, вздыхал: «Как жаль! Ведь это дерево Саша с Машей садили!»

В здании приюта разместили медицинское училище, с Александро-Мариинской церкви снесли купола, покрыв ее покатой крышей, но долго, до 40-х годов, над левым входом в бывший храм бывшего города Верного оставалась сделанная крупными буквами надпись: «Боже, Царя храни».

Отец Александр служил, в основном, по воскресным и праздничным дням. Все остальное время ходил в дома обездоленных, больных и морально опустившихся. Он болел за всех, и если узнает, что у кого-то несчастье — пойдет, утешит. Он был очень милостивый, внимательный, его все вдовушки знали, и он знал всех сирот, которые в городе есть. Он очень любил торжество, любил, чтобы стройно и полнозвучно пел хор, чтобы чтец читал громко и внятно, чтобы в церкви было много света, и сам он всегда был радостным, веселым, громкоголосым. И когда он делал возглас, голос его, звучный и сильный, летел по всему храму.

«Это же у престола Господня! — говорил он.— Это же Богу служить! Богу! Богу! Надо, чтобы люди радовались, чтобы все были веселы! Надо так служить, чтобы и сам воздух звенел!»

Отец Стефан был совершенно иным. Задумчив и молчалив, он всегда был погружен в молитву. Жил он, как строгий монах, и служил ежедневно, не пропуская ни одного богослужения.

— Боже упаси,— говорил он,— службу пропустить.

И службы его были тихими, строгими и неторопливыми, всегда проникновенными и благоговейными.

Об о. Стефане, кроме того, что он был урожденным семиреченцем, известно, что свое служение он начинал в должности псаломщика в церкви села Михайловского. В 1907 году в Крестовской церкви архиерейского дома псаломщик Стефан Пономарев был посвящен в стихарь, в 1908 году переведен в церковь села Зайцевского (ныне Чилик) и в 1909 году в сане диакона начал свое служение в Николаевской церкви Верного⁴. Даты посвящения его в сан иерея не сохранились, но в документах архива КНБ упоминается, что с 1914 года по 1917 год о. Стефан Пономарев был священником Красного Креста в полевом военном госпитале.

А. Нагибина рассказывала: «В первую мировую войну, во время боевых действий, о. Стефан долгое время просидел в окопах. Была весна, шел дождь и мокрый снег, наполняя окопы водой и грязью. Из окопов батюшку вытащили едва живого, доставили в госпиталь, прооперировали и удалили носовые хрящи, отчего у о. Стефана ввалилась переносица.

Вернувшись с фронта, он сказал: «Бог шельму метит. Вот и меня Господь пометил и присмирил». С того времени о. Стефан страдал от головной боли. Особенно тяжело ему приходилось зимой, когда стояли морозы и в Николаевской церкви при богослужении покрывалась инеем металлическая богослужебная утварь. В подвале храма, под приделом целителя Пантелеимона, стояли две русские печи, но их тепла было недостаточно для обширного храма. И в зимнее время служили в Пантелеимоновском приделе, потому что в нем от печей прогревался пол.

Отец Стефан во избежание простуды покрывал голову шерстяным шарфом. «Хотя священникам и не полагается,— говорил он,— но у меня такие боли, что я вынужден шарфом закрывать голову. Когда закрыта голова, у меня боль немного утихает».

Помню, с о. Александром мы не раз спускались по винтовой лестнице в подвальное помещение под Варваринским приделом. В левой руке он держал палку, правой опирался на мое плечо. На потолке подвала была наклеена большая бумажная картина, изображающая Успение Матери Божией. Отец Александр опускался на колени, ставил меня рядом с собой и начинал молиться: «Царица Небесная! Как же я хочу, чтобы здесь была маленькая церковочка и чтобы маленький был алтарь в честь Успения Твоего! И чтобы тепло было, чтобы люди приходили молиться и не мерзли. Но как это сделать? Не сплю, думаю, как? Матерь Божия, где средства взять? Надо же и пол настилать, и перекрытия возводить, и печь надо поставить. И разрешение на это надо у кого-то просить».

Потом положит земной поклон, еще раз попросит: «Матерь Божия! Вся моя мечта — вот тут, только до этих вот колонн, маленькую церковь, чтобы служить в ней в самые морозы». Потом постоит, подумает и скажет: «А может, Царица Небесная сама все устроит, что со временем здесь будет храм в честь Ее Успения».

Отец Александр был женат, но семейная жизнь его не сложилась. Жена оставила его, детей он не имел и жил один в одной из комнат при Николаевском храме. Отец Стефан был также бездетный, хотя имел жену Парасковью Кузьминичну, которая беззаветно любила его, но побаивалась из-за его строгости. Отец Стефан, видя, что трудно отцу Александру жить одному, стал уговаривать поселиться в его доме:

— Чего ты будешь жить один? Переходи к нам.
— Да как матушка, Парасковья Кузьминична?
— Ах, да матушка только рада будет!
— Да я только рада буду, отец Александр!

И стали они жить втроем в доме отца Стефана. У отца Стефана небольшая комната, рядом такая же комната отца Александра. У отца Стефана стол, табурет и кровать, заправленная солдатским сукном — и у отца Александра. У отца Александра в уголке иконы, на стенах фотографии архиереев, у отца Стефана ничего-ничего не было кроме икон. Матушка Парасковья Кузьминична жила в нижней части дома и своими заботами, как могла, облегчала их повседневный быт.

В то время питались очень скудно, а постом и вовсе еле ноги волочили. И службы, и требы — все лежало на плечах отца Александра и отца Стефана. Зайдут, бывало, к сестрам в келью: «Матушки, дайте стакан воды и хлеба». Матушки дадут, они посолят, поедят и так до вечера. Отец Александр был строгий постник.

Отец Александр и о. Стефан любили монашествующих и пустынников и всегда были рады приходу странника Виктора в Никольскую церковь. Посадят его рядом с собой на скамеечку (стульев не было) чаем поят, расспрашивают, как ему в горах живется. Я не очень вникала в их беседу. Помню только, как Виктор сидел у самовара и кряхтел: «Каяться надо, каяться». Отец Александр говорил отцу Стефану: «Отец Стефан, ты исповедуй иди. Я не могу. Я никакого греха не нахожу у монахов. Я не могу их исповедовать. Мне кажется, они все чистые. Ну, мирские грехи я знаю, а ты уж, пожалуйста, монахов исповедуй, ты что-то, где-то там находишь, а я не знаю».

В 1923 году нападки прессы и преследования ЧК вынудили архиепископа Иннокентия (Пустынского) покинуть Ташкент и выехать в Москву. На кафедру заступил епископ Николай (Федотов). В том же 1923 году епископ Николай, перейдя в обновленческий раскол, назначил уполномоченным ВЦУ в Семиречье «священника» Матфея Шевченко (Долиндо). 3 августа 1923 года в кафедральном соборе Алма-Аты «священник» Матфей Шевченко (Долиндо) собрал собрание городского духовенства, на котором был избран «епископом Семиреченским» вдовый протоиерей Ташкентского кафедрального Собора Алексий Марков, наименованный впоследствии «епископом Джетысуйским». Центром деятельности обновленцев Семиречья становится Вознесенский кафедральный собор.

Отсутствие в Семиречье архиерея, держащего строго православную линию, активные действия обновленцев, давление большевистской власти, поддерживавшей раскольников, расправы над духовенством и массовые убийства мирян вызвали в епархии настроения, доведенные до степени анархии, и смятение в душах пастырей и пасомых.

Население Алма-Аты в большинстве своем не принимало ни самих обновленцев, ни их новшеств. Местная пресса констатировала: «Алма-атинские миряне настроены враждебно ко Всероссийскому Церковному Управлению и «прогрессивному духовенству»⁵. Храмы по решению властей передавались ВЦУ вопреки желанию прихожан.

Деятельность «епископа» Алексия (Маркова), возведенного в 1924 году в сан «архиепископа» за «...выдающиеся труды по устроению церковной жизни в епархии и восстановлении в ней порядка»⁶ и дальнейшие усилия в укреплении обновленческого блока стараниями союзников и преемников по незаконной кафедре в результате привели к тому, что Семиречье почти целиком стало обновленческим. На сторону обновленцев перешел весь клир Вознесенского кафедрального собора, в том числе, такие авторитетные и почитаемые в городе священники, как настоятель собора митрофорный протоиерей Алексий Шавров, протоиереи Гавриил Тихонравов, Виктор Поливанов и прочие.

Сохранилось письмо того времени к протоиерею Гавриилу Тихонравову от его духовной дочери:

«Алма-Ата. 18 ноября 1926 г.

Как Вы до сего времени не хотите понять, что пора прекратить всякие междоусобия в Церкви? Раздор епископов ведет к раздору священников, раздор священников — к полнейшему отказу от Церкви мирян.

... Приезд епископа Алексия... внес вражду... Не раз слышала, как епископ Алексий забрасывал грязью епископа Константина⁷. Разве это достойно епископа? Последовательности, логики в его речах нет, его поучения не дают ничего, кроме скуки. Богослужения его — один парад. Он любит почет и уважение, но народ его не любит. И если в соборе бывает много молящихся, то это только в силу привычки и потому, что собор наш сам по себе — красота, и к тому же хороший хор. Вот все, что влечет к себе народ, но только не епископ Алексий...

Вы пользуетесь большим авторитетом в своей среде. Я хочу, чтобы Вы сами, а за Вами все духовенство признали, что распри раздирают Церковь, озлобляют верующих, настраивают их одного против другого. Не Вы ли должны потушить это пламя — зажженное Вами? Больно, очень больно писать своему духовному пастырю подобное письмо. Так будьте достойны имени пастыря и христианина.

Ваша духовная дочь А. К. ⁸»

Влияние обновленческих настроений не миновало и Николаевскую церковь. В 1927 году о. Александр стал склоняться к мысли, что обновление власти светской естественно влечет за собой обновление в сфере церковной, и был намерен вступить в общение с обновленцами. Он сам говорил, что, испытывая сильное томление духа, не знает, к какому концу пристать. Отец Стефан твердо держался староцерковных позиций, не допуская ни малейшего компромисса. Дух единства, на котором коренилась дружба двух пастырей, был утерян, но не была утеряна христианская любовь и сопереживание одного человека другому.

А. Нагибина рассказывает:

«Отец Стефан сказал отцу Александру: «Я в обновленчество не пойду. Я буду служить по-старому в Пантелеимоновском пределе. Но и тебя никуда не пущу. Выбирай себе любой придел и служи в нем, как знаешь. Ты настоятель, это твой храм и ты должен быть здесь».

Скорбели об о. Александре православные алмаатинцы, молились сестры, и все плакали: «Отец Александр, опомнитесь, что Вы делаете!» Помню, мы, дети, плакали у иконы целителя Пантелеимона: прижмемся лицом к иконе и просим, чтобы великомученик не пускал отца Александра в обновление.

Так он томился-томился, пока не произошло следующее. Собрались в церкви женщины и старухи и выдвинули от себя самую бойкую по фамилии Лучагина (Лучажихой ее все звали) — высокую, крепкую старуху, у которой была палка с набалдашником. И вот, вечерню надо служить, о. Стефан уже в алтаре, о. Александр зашел в церковь, перекрестился, тут подходит к нему Лучажиха и говорит: «Отец Ляксандра!» Он обернулся: «А?» — назвал ее по имени-отчеству (он всех старушек по имени-отчеству называл). И она так по-простому ему сказала: «Ты что же, хочешь бросить свое стадо и куда-то идти? Ты же наш отец! Мы все плачем о тебе, все плачем! А меня командировали сказать тебе, что ежели ты нас бросишь и пойдешь в обновление, то я возьму эту палку да как начну тебя здесь возить, как свое родное дитя, и не посмотрю, что ты священник!» — ну как еще наставить? Слов у нее таких нет. Замахнулась палкой и заплакала. Мы тоже стоим и плачем. И о. Александр стоит, голову вверх поднял, как остолбенел. Потом тоже заплакал и ушел в алтарь. Там немного побыл, потом вышел, подошел к Лучажихе (а она все плачет), поцеловал ее и сказал: «Спасибо Вам, что Вы за меня беспокоитесь».

И о. Стефану сказал: «Через эту старушку просветил Господь и душу мою, и разум. Как осенило меня — все скорбят обо мне, а я что делаю? Куда я лезу, как помраченный?» Отец Стефан сказал: «Хоть ты на деле не принял обновленчества, но в мыслях принял. А раз ты это понял, то вот — от службы я тебя отстраняю. Снимай ризы, пока не принесешь покаяния».

Отец Александр согласился: «Буду каяться!» Он хотел от ворот через двор на коленях ползти на паперть и через храм до амвона. Отец Стефан запретил: «Нет, ты сердечник, тебе тяжело. Только от паперти до амвона».

И в праздничный день перед Литургией о. Александр встал на колени и в одном подряснике полз от паперти до амвона, и с амвона просил прощения у Господа, у собравшегося принять его покаяние духовенства и у всей своей паствы, которая плакала за него, молилась, и — вымолила. Отец Стефан облачил о. Александра в ризы, и радость была для всех, и вновь служили они вместе.

В конце 20-х и 30-е годы в Алма-Ате был пересыльный пункт ГПУ, куда отправляли заключенных со всей страны. Кого этапом гнали по степям, кого в поездах привозили. Если по степи гнали летом, многие погибали от жары, зимой — от холода. Обмороженных и чуть живых, их пригоняли на станцию Алма-Ата-I. Затем заключенные получали через ГПУ распределение в лагеря, а ссыльные должны были сами являться в ГПУ за направлением и определением места ссылки.

Начальником ГПУ в то время был Иванов. Мать у него была верующей, и, когда Иванов был ребенком, мать часто водила его в церковь и в монастырь. Поэтому он хорошо знал наших матушек и неплохо к ним относился. И вот этот мальчик подрос, стал комсомольцем, а потом начальником ГПУ. Ссыльные являлись в ГПУ и несколько дней ждали направления. Но людям надо где-то жить. Гостиницы для них не было, на квартиры их не берут, боятся. Куда идти? В церковь. А ночевать где? У нас. И начальник ГПУ посылает: «Вы идите прямо по улице Мещанской, там Николаевская церковь стоит, а внизу монашки живут, они всех принимают. Так вы скажите, что вас начальник ГПУ Иванов прислал». И они приходили:

— Где тут монашки живут?
— Здесь, а что такое?
— Нас Иванов прислал к вам ночевать.
— Ну, проходите, раз Иванов прислал.

И епископы приходили, и священники. Но наши сестры больше уделяли внимания монахиням. Помню, были у нас сестры брянские, сестры севские, касимовские, из Дивеевского монастыря были монахини. Отец Александр всех принимал: «Да идите, всем места хватит!» Он очень любил монахов и всегда говорил: «Я так их люблю! И монахов, и монахинь!»

Ни одна церковь так не принимала, как наша. Устраивали всех в подвале, где печь стояла русская. Отец Александр говорил: «Матушки, если жить негде, то хоть в подвале у нас. Сейчас сухо, можно и там переночевать». Приходили они голодные, измученные. Матушки никому не отказывали, всех кормили, всех! И не было ни одной ночи, чтобы мы одни, без ссыльных, ночевали, а только все варили, принимали, вшей обирали и обстирывали. Так вот Бог дал жить. Жили очень скудно, доходы у церкви были небольшие, но о. Александр всегда наделял нуждающихся, и матушкам, давая деньги, говорил: «Вы присматривайтесь, спрашивайте, может, кому из ссыльных обувку надо или одежонку. Это лишние у нас деньги, отдавайте, нам хватит, а там — что Господь пошлет».

Помню, однажды приехали три монаха, старые! — о. Мисаил, о. Анания и о. Назарий. Сестры спрашивают:

— Батюшки, может, вам на печке постелить?
— А разве можно?
— Да пожалуйста, что нам?

Печка высокая, едва подсадили один другого. Сидят на печке, молятся, один говорит: «Матерь Божия! На печку попали! Отец Мисаил, да разве мы думали на русской печке спать? Вот ведь как Господь привел! Хоть косточки свои погреем».

Мать Феодора всегда говорила: «Бог милует Своих».

В один год свирепствовал тиф, но и тогда сестры всех принимали, и ни одна из нас не заболела. А в 30-м, кажется, году много ссыльных умирало от дизентерии. Летом жара была страшная, пить хочется, напьются из арыка, потом в церковь приползут. Даже в коридор не могли зайти, а где-нибудь под деревом свалятся. К нам придут, скажут: «У вас человек умирает». Сестры шли, сообщали в милицию. Милиция приезжала, человека клали на телегу, увозили, и это все. Иногда нам сообщали, что такой-то умер в больнице.

В последнее время о. Александр стал бояться гепеушников и, когда его звали тайно отпеть или покрестить на дому, он шел, но брал с собой меня. Я бегу за ним, несу узелок с епитрахилью и кадилом. «Ты примечай,— говорил он,— куда мы идем, а то меня арестуют, затолкают куда-нибудь, и никто не будет знать, где я. А ты побежишь и скажешь». У него стало отказывать сердце, и он заставлял меня ладонью бить его в грудь.

— Батюшка, Вам же больно!
— Сильнее бей, тогда сердце начинает работать.
А однажды он поднялся на колокольню и говорит: «Настя, ты видишь, за Головным арыком — горочка? — и показал рукой в предгорье, что начиналось за окраиной города,— слева горка и справа, а вон, горочка посередине.

— Ну вижу, батюшка.
— Я не хочу лежать на городском кладбище, вы меня на этой горочке похороните. Я хочу, чтобы меня схоронили вверху, выше Головного арыка.

Между сестрами шел разговор: «Как хоронить на той горочке, когда там кладбища нет?» Отец Александр просил:

— Пойдите, договоритесь, может, мы выкупим это место.
— Батюшка, мы же монахини, кто нас будет слушать?

А один раз, когда мы снова были на колокольне, он даже заплакал: «Как я не хочу на эти кладбища, почему — не знаю». А потом постоял, подумал и говорит: «А может быть, Господь все так устроит, что к тому времени там будут хоронить, и я как раз попаду на это место».

 ЧАСТЬ II

 ЕПИСКОП ЛЕВ

В 1927 году Алма-Атинскую кафедру возглавил Преосвященный Лев (Черепанов). Епископ Лев родился в 1888 году в семье протоиерея. Окончил Пермскую духовную семинарию и рукоположен во священника к Скорбященской церкви женского монастыря в Нижнем Тагиле. Овдовев, принял монашество и 26 января 1923 года был хиротонисан во епископа Нижнетагильского. Хиротония совершалась при участии епископа Андрея (Ухтомского), имевшего благословение от Святейшего Патриарха Тихона избирать кандидатов, тайно и явно совершать хиротонии во святители. В Алма-Ату епископ Лев был направлен с определенной целью — вести борьбу с обновленчеством на вдовствующей после гибели епископа Пимена (Белоликова) Алма-Атинской кафедре. Но недолго продлилось служение здесь епископа Льва. В 1929 году он был арестован органами ГПУ.

По причине противоречий, существующих в уголовном деле, доподлинно установить ход событий, сопровождавших арест, невозможно. Можно лишь привести следующие факты.

16 мая 1929 года к настоятелю военной церкви святителя Алексия протоиерею Алексию Марковскому и старосте этой церкви Евфимию Шпаку явился инспектор административного отдела ИНО в сопровождении милиционера. Инспектору было предписано от ОК Исполкома расторгнуть договор с верующими на пользование молитвенным зданием, закрыть и запечатать церковь. Он приказал о. Алексию очистить здание церкви от икон, иконостаса и «других предметов к 10 часам утра, завтра», угрожая за невыполнение приказания строжайшим наказанием.

Настоятель, опираясь на новый закон о религиозных обществах, гласивший, что ликвидация молитвенных зданий и фактическое закрытие храмов совершаются по постановлению Президиума ВЦИКа, потребовал от инспектора предъявить постановление, на что последний ответил: «Я инспектор адмотдела ИНО, а он,— указывая на милиционера,— начальник милиции. Мы представители власти, какие вам еще предписания? Мы приказываем, и вы должны исполнить наше приказание». Если бы настоятель исполнил незаконный приказ и вынес из церкви хотя бы одну икону, немедленно было бы доложено власти, что верующие Алексиевской религиозной общины добровольно сдали церковь и сами отказались от нее свободно и охотно. За неисполнение приказа о. Алексий и староста Шпак были немедленно арестованы. Инспектор отобрал у настоятеля ключ, замкнул церковь и к дверям приложил печать.

12 июля, в день памяти святых апостолов Петра и Павла, епископ Лев совершал Божественную Литургию в Свято-Троицкой церкви Алма-Аты. После богослужения Владыка произнес проповедь, в которой указывал на индифферентное отношение верующих к вопросам Церкви и христианства, на незнание Священного Писания. «Братья христиане! — говорил епископ.— В нынешний день установлено празднование в честь святых апостолов Петра и Павла. Мы в настоящее время забыли про них, про этих героев духа. Мы увлеклись другими героями — героями современности: героями воздухоплавания, героями цирка, театра, музыки. Героями Льва Толстого и Максима Горького. Знаем их отлично, рассуждаем, разбираем их. Увлечены чтением Карла Маркса, Энгельса, Ленина,— цитируем их, а героев духа забыли». Проповедь закончилась характеристикой христианской жизни святых апостолов и призывом подражать им в своей жизни.

Через три дня, 15 июля, епископ Лев был арестован. В первые дни заключения толпы народа стояли у ворот тюрьмы, желая видеть архиерея, снискавшего за короткое время служения на Алма-Атинской кафедре горячую любовь со стороны своей паствы. Администрацией в течение трех дней был разрешен доступ народа к Владыке. И все три дня с утра до вечера вереница людей тянулась вдоль тюремной стены. И в тюрьму люди приносили свои горести и получали совет, утешение и благословение архиерея.

Органами ГПУ было сфабриковано уголовное дело, обвинительное заключение которого, вынесенное 29 августа 1929 года, гласило: «Подсудимые Марковский и Шпак, выполняя распоряжение епископа Льва — «держаться и отстоять Алексиевскую церковь во что бы то ни стало» — организовали массовые беспорядки. Собрав на Военной площади толпу верующих (около ста человек), они выступили с протестом против изъятия церкви, возбуждали народ против сов. власти, отказались очистить церковь от культового имущества, ввиду чего имущество церкви оставалось несколько дней на подводах на площади у церкви. Кроме того, епископ Лев обвиняется в том, что выступал в церкви с проповедью к/р характера.

Подсудимых Льва Черепанова и Алексия Марковского заключить в концлагерь сроком на 3 года. Подсудимого Ефима Шпака выслать сроком на три года»⁹.

Епископ Лев был отправлен в тюрьму города Пенджикента. Он находился в концлагере до 1933 года. После освобождения был назначен на Ставропольскую кафедру и вновь арестован в 1934 году. Умер или расстрелян в городе Казалинске Кзыл-Ординской области около 1937 года.

Осужденный вместе с епископом Львом протоиерей Алексий Марковский был отправлен в концлагерь со своим младшим сыном восемнадцатилетним Александром Марковским, выполнявшим в церкви обязанности пономаря. Отец и сын из лагерей не вернулись. Судьба старосты Алексиевской церкви Евфимия Шпака неизвестна.

В октябре 1929 года был закрыт для богослужений и передан под исторический музей Вознесенский кафедральный собор. Выставленные из собора обновленцы во главе с «митрополитом» Мелхиседеком перешли в Троицкую церковь. Это обновленческое движение, подчинявшееся ВЦУ, кроме Троицкой церкви занимало Софийский собор и Покровскую церковь. Во Введенской церкви служили приверженцы григорианского раскола¹⁰.

Николаевская церковь оставалась к тому времени единственным в городе оплотом Православия.

С того же, 1929 года, начинает свое служение в Николаевской церкви протоиерей Филипп Григорьев. Отец Филипп был по национальности калмык. Родился он 6 ноября 1870 года. Окончил Омскую учительскую семинарию и в 1897 году начал свое служение в Омской епархии в должности псаломщика. 22 июня 1898 года был рукоположен во диакона и 24 октября 1902 года состоялась его иерейская хиротония.

В хрониках Омской епархии о. Филипп упоминается: в 1906 г. как священник церкви села Копьевского Тарского уезда и заведующий и законоучитель Копьевской школы; в 1911 г. — как священник церкви села Ново-Рождественского Омского уезда. В 1913 г. он переведен в церковь поселка Божедаровского Омского уезда. В 1915 г. утвержден в должности члена благочиннического совета Омского уезда. В 1916 г. был награжден камилавкой и в 1917 г. переведен в церковь села Калачинского Тюкалинского уезда¹¹.

После 1917 года о. Филипп служил в церкви села Александровка Алма-Атинской области, после закрытия которой он продолжил свое служение в Троицкой церкви Алма-Аты до тех пор, пока она не стала обновленческой. Не пожелав переходить в раскол, о. Филипп стал проситься к о. Александру в Николаевскую церковь, и о. Александр радушно принял потерявшего приход пастыря.

Четвертым священником Николаевской церкви был протоиерей Виктор Поливанов. До 1908 года о. Виктор служил в Покровской церкви Верного. После назначения о. Александра Скальского настоятелем Николаевской церкви о. Виктор был переведен на его место — настоятелем Александро-Мариинской церкви при детском приюте и служил там вплоть до ее закрытия. Следующее место его служения — Вознесенский кафедральный собор, где в 1923 году вместе с настоятелем и прочими клириками он принял обновленчество и до 1928 года был ключарем кафедрального собора. В 1928 году о. Виктор принес покаяние, прекратил общение с обновленцами, и о. Александр взял его в Николаевскую церковь.

Прекрасный знаток церковного пения, закончивший в свое время консерваторию вместе со Свешниковым, он был регентом правого хора. Не имея собственного дома, который был передан в ведение ГПУ, о. Виктор жил со своим небольшим семейством, женой и дочерью, в Николаевской церкви, в левой боковой комнате у притвора. Вместе с ними жила бывшая насельница Верненского монастыря инокиня Параскева (Буханцова).

К тому времени о. Стефан, о. Александр и матушка Парасковья Кузьминична также лишились собственного дома, в котором прожили долгие годы. Он почему-то тоже приглянулся гепеушникам, и в один день и священники, и матушка оказались на улице без крыши над головой. Николаевская церковь была переполнена вынужденными жильцами, и настоятель ее не имел своего угла. Некоторое время о. Александр и о. Стефан ходили с квартиры на квартиру, пока, наконец, их вместе с Парасковьей Кузьминичной не взяла к себе в дом монахиня Верненского монастыря Ефросиния (Даурцева).

3 апреля 1930 года на Алма-Атинскую кафедру был назначен епископ Герман (Вейнберг). Епископ Герман родился 8 октября 1885 года в дворянской семье. Окончил Петербургский университет и в 1916 году Петербургскую Духовную Академию со степенью кандидата богословия. 24 ноября 1913 года, будучи в Академии, пострижен в монашество и рукоположен в сан иеродиакона. 30 апреля 1914 года посвящен во иеромонахи. В 1916—1917 гг. был преподавателем Житомирского училища пастырства о. Иоанна Кронштадтского.

19 октября 1926 года хиротонисан во епископа Масальского, викария Калужской епархии. С 23 января 1926 года был епископом Бугульминским. В Алма-Ату епископ Герман прибыл с игуменом Феогеном (Козыревым). Жили они вместе в Николаевской церкви в правой боковой комнате у притвора.

Игумен Феоген родился 27 января 1862 года в Петербурге, в семье царедворца. Он был вдовцом и имел сына, который после октябрьского переворота эмигрировал за рубеж. Сам же игумен Феоген (в то время Козырев Василий Львович) был вынужден скрываться от большевиков, как человек, близкий к царскому двору. Он нашел приют в одном из монастырей Калужской епархии, где в 1924 году принял монашеский постриг и в 1926 году — священный сан. Игумен Феоген был почти вдвое старше молодого епископа Германа и являлся для него одновременно келейником и старцем. И Владыка в духовных и текущих епархиальных делах всегда спрашивал совета отца Феогена.

Епископ Герман был одарен незаурядными научными способностями и уже будучи архиереем проявлял особый интерес к астрономии. Имея тонкий душевный склад и ангельское терпение, епископ Герман в то же время был твердым и бескомпромиссным защитником Православия. И с церковной кафедры бесстрашно произносил он обличительные проповеди, направленные против обновленческого раскола и его приверженцев.

Посеянные в 1923 году «епископом» Алексием (Марковым) и возращенные его последователями семена обновленчества к 1930 году дали обильные всходы как в Алма-Ате, так и по всей епархии. Владыка Герман старался удержать свою паству в духе Истины, возвращал заблудших, не оставляя без внимания ни одного прихода и назначая, где это было возможно, новых священников, стоящих на высоте своего призвания. Епископ Герман рассылал на приходы архипастырские послания, вел переписку как со светскими лицами, так и с представителями церковной иерархии, имея ту же цель — укреплять традиции Церкви, вести активную борьбу с ересью и безбожием.

В следственном деле, хранящемся в архиве КНБ Республики Казахстан¹² содержится выдержка из письма затворника Киево-Печерской Лавры схиархиепископа Антония (Абашидзе), бывшего епископа Туркестанского и Ташкентского Димитрия к епископу Алма-Атинскому Герману, датированного 1/14.12.1931 г.:

«Удивляет меня очень успех григорианского раскола. Чем могут люди увлекаться? Ведь у григориан нет особой идеологии ни по какому вопросу, отличной от Православия. Григориане отличаются от православия только своей неканоничностью, своею преступною незаконностью, лживостью. Признают григориане митрополита Петра, а этот последний считает их, григориан, раскольниками.

Мне сильно, сильно больно, что мой бывший келейник, обученный мною Матфей Долиндо, является главным заправителем неправого григорианского раскола. К моему горю, сам Григорий (Яцковский) ведь мой келейник по Киевской Академии. Два года мы жили с ним в одной келье. Что поделаем, Владыко святый, исполняются над нами слова Божественного Евангелия. Будем молить Господа, чтобы он, Небесный наш Пастыреначальник, сохранил бы нас в Своей истине до конца! Об этом я постоянно взываю к Нему — Всеблагому и Всемилостивому Господу нашему. Да поможет Вам Всемогущий вернуть заблудших в ограду Святой Церкви».

Для поддержания духа верующих епископ Герман собирал сведения о находящихся в местности близ Алма-Аты мощах апостола и евангелиста Матфея с целью прославления этой местности. К исследовательской работе по этому вопросу он старался привлечь профессуру и образованное духовенство, отбывающих ссылку в Алма-Ате. На Литургии ссыльным священникам Владыка благословлял причащаться в алтаре в полном облачении. И нередко алтарь Николаевской церкви был переполнен духовенством — от диаконов до архиереев. Среди последних в Алма-Ате находились архиепископ Херсонский и Николаевский Прокопий (Титов) и епископ Подольский и Брацлавский Амвросий (Полянский). При их участии в начале весны 1932 года игумен Феоген был возведен в сан архимандрита.

Анастасия Нагибина рассказывает:

«Владыка Герман был слаб здоровьем. Многолетний строгий пост, с одной стороны, и текущие тревожные политические и внутрицерковные события, с другой, изнуряли его до крайней степени. Кроме того, духовенство и миряне ежедневно целыми семьями или тайком в одиночку шли к Владыке, желая получить от него поддержку и совет: «Куда деваться? Как жить?» Всех он принимал, благословлял, утешал, помогал, как мог, материально. У Владыки сдавали нервы. Он предчувствовал, что вот-вот его арестуют, и ждал ареста. Отец Александр опасался за его здоровье и часто говорил: «Я боюсь за Владыку. Он очень худой, очень нервный. Ему бы врача надо». Владыка рассказывал, что, засыпая, положив голову на подушку, он слышит разговор о своем аресте.

В начале декабря 1932 года пришла к сестрам мать начальника ГПУ Иванова и сказала: «Мой сын послал меня предупредить, что в ночь на 10 декабря всех ваших священников арестуют. Никому не велел говорить, а только, жалея меня, потому что я церковь люблю, сказал: «Пойди и скажи сестрам».

Вечером под 10 декабря торжество в церкви было такое, как никогда. Была всенощная накануне празднования в честь иконы Матери Божией, именуемой «Знамение». Служил Владыка Герман, сослужили о. Феоген, о. Александр, о. Стефан и о. Филипп. В городе среди ссыльных было много церковных певчих и оперных певцов. Отец Виктор Поливанов собрал великолепный хор. Но в тот вечер он был болен, хором не управлял. Кроме епископа Германа, священников и сестер, никто не знал о предстоящем аресте. Среди молящихся было много ссыльных, служба шла по-особому празднично, и Господь в этот вечер в преизбытке согревал Своею благодатью каждое обращенное к нему сердце и наполнял теплотою и радостью обессиленные от бесконечных мытарств людские души.

Служба закончилась, сестры спустились в свою келью. Кроме них в церкви находились епископ Герман, архимандрит Феоген, о. Виктор с семьей, инокиня Параскева и странник Виктор остался у нас в эту ночь. Ночевальщики собрались наверху, но им сказали: «Лучше уйти от греха, потому что тревожно».

Сестры поужинали и говорят: «Ну вот и неправду сказали. Уже 10 часов вечера, а все спокойно». Мать Феодора возразила: «Рано еще так говорить, еще вся ночь впереди». Только проговорила, и слышим — в окна бьют. Мы испугались и сразу поняли, кто стучит. Человек шесть пришли тогда в шинелях, с ружьями, шапки на них с рогами, мать Феодора всегда говорила: «Рогатые».

Потом начали бить в восточные двери подвала. Никто из нас не решился их открыть. Били сильно, но двери были окованы железом с обеих сторон, засовы крепкие, и на окнах ставни. Тогда красноармейцы пошли к центральной двери и стали стучать очень громко и ругаться.

Мать Евфалия поднялась наверх и сказала: «Без старосты мы двери не откроем». Красноармейцы пошли, привели старосту — Шахворостова Георгия Васильевича (он жил рядом с церковью). Мать Евфалия открыла двери. Они сразу пошли в комнату Владыки Германа и архимандрита Феогена. Те уже были готовы к аресту. У красноармейцев был ордер на арест о. Виктора Поливанова, но они его не взяли, потому что он лежал в постели больной и не мог подняться. Взяли инокиню Параскеву (Буханцову), т. к. у нее было послушание делать уборку в комнате Владыки.

Странник Виктор услышал грохот, увидел из подвального окна, что ходят эти в шапках, напугался, затрясся весь, полез через западню наверх в алтарь и лег там прямо на пол. А они уже наверх зашли через центральные двери, стоят у свечного ящика, деньги считают.

Мать Феодора за Виктором следом, стащила его вниз и сказала: «Виктор, убегайте, пока не поздно. Нас, наверное, заберут, а Вам незачем с нами». Открыла ему восточную дверь:

— Ну, с Богом, идите.
— Куда же мне идти?
— Вон там, через две улицы вдовушка живет, Мария Мищенкова, бегите к ней, она Вас примет.

И он туда ушел ночевать.

Остальные сестры сидели в подвале и через полуоткрытую ставню видели, как другая группа военных привела во двор о. Александра, о. Стефана и монахиню Ефросинию (Даурцеву), в доме которой они проживали. Потом арестованных собрали всех вместе во дворе и повели в ГПУ. Мать Евфалию тоже захватили с собой, но не арестовали, а взяли для того, чтобы она донесла им до ГПУ ящик с изъятыми деньгами. Когда пришли в ГПУ, там уже был о. Филипп.

Мы остались в церкви одни, сестер не тронули — начальник ГПУ Иванов не дал ордер на их арест. Мы не спали до утра. Утром пришли на Литургию люди. Очень много собралось народа, полный двор. Увидели, что церковь опечатана и на двери висит замок. Все стояли у церкви и не расходились. Кто-то в толпе сказал: «Давайте сорвем замок и войдем в церковь». Ему ответили: «Не надо, может быть еще хуже». Сестры не знали, оставаться им жить в церкви или уходить. Пришли гепеушники и сказали, что в подвале сделают овощное хранилище, но нам разрешили остаться жить, только не зажигать света.

Батюшек о. Александра, о. Стефана и о. Филиппа с месяц допрашивали в ГПУ. Потом их всех троих направили в санпропускник, т. е. в баню. Там их хорошо напарили, затем посадили в кузов открытого грузовика и повезли по морозу в городскую тюрьму. Сильно простуженные, в тюрьме они сразу заболели сыпным тифом.

Как-то рано утром в церковь пришла санитарка из Красного Креста и сказала сестрам, что в тифозные бараки привезли из тюрьмы о. Стефана и о. Филиппа. (Бараки эти были расположены на нынешних улицах Байтурсынова и Айтеке Би, где сейчас находится морг, а в то время туда свозили тифозных со всего города). На следующее утро в этих бараках был уже и о. Александр. Мать Феодора ходила навещать их. Через окно она разговаривала с о. Александром. Он сказал, что чувствуют они себя плохо, и просил красного вина — кагора.

Первым умер о. Филипп — 17 января. Вторым — о. Стефан — 18 января. Мы никак не думали, что о. Александр тоже умрет, все были уверены, что он выживет. Но и он умер 20 января 1933 года.

В тюрьме нам дали разрешение забрать батюшек из Красного Креста и похоронить. Но предупредили, чтобы хоронили тихо: «Мы проверим,— сказали,— и, если будет собираться народ, всех перестреляем».

К тому времени на той горочке, на которую с колокольни показывал о. Александр, устроили лагерь для раскулаченных. Заключенные жили в холодных и сырых бараках. Был голод, людей заедали вши, и они умирали там, как мухи. Днем заключенные работали, а ночью копали могилы и не успевали выносить мертвецов. Так и стала эта горочка к январю 1933 года кладбищем лагерных узников. Горожан же продолжали хоронить на городском кладбище. Но в тот период, когда умерли батюшки, по каким-то причинам закрыли городское кладбище и всех, умиравших в городе, направили хоронить на эту горочку. Это длилось не более двух недель, потом городское кладбище вновь открыли.

Отца Филиппа из бараков забрали домой родные, и из дома мы повезли и похоронили его наверху горочки. Отца Стефана некуда было забирать. Гроб с его телом сестры поставили на церковном дворе у оградки. Пришел староста Шахворостов, пришел сосланный в Алма-Ату старый священник о. Афанасий. Церковь была опечатана, но через бывший в ней лаз, который вел из подвала в алтарь и в ризницу, я пролезла наверх и вынесла Евангелие, крест, кадильницу и нужное облачение. Мать Феодора велела брать все лучшее. Потом сестры загородили гроб простынями и прямо на улице, среди сугробов, о. Афанасий и староста Шахворостов помазали о. Стефана миром и облачили. Вложили в руку крест, на грудь — Евангелие, положили кадильницу — все как положено.

Пришла санитарка из Красного Креста, забрала казенную одежду батюшки. Пришли с проверкой из ГПУ и были довольны — народ не собрался. Велели быстро закрыть гроб крышкой, чтобы никто не видел, что священника хороним. Мы закрыли, забили гвоздями, поставили гроб на телегу, и одолженная у соседей лошадка повезла батюшку вверх на горочку. Мы шли за гробом и плакали. Матушка Парасковья Кузьминична очень плакала, а несколько позже открыла матери Феодоре, что всю жизнь прожили они с о. Стефаном, как брат с сестрой. Как повенчались, так он сказал:

— Дорогая Парасковья Кузьминична! Хочешь ли ты в рай попасть и с Господом быть?
— Хочу.
— Так вот, я тебе — брат, а ты мне — сестра.

Мы привезли о. Стефана на лагерное кладбище. Гроб нести было некому. Сестры и староста Шахворостов двигали гроб по снегу к могиле о. Филиппа. Земля была застывшая. Копать новую могилу у нас не было сил. Мы выбросили землю из свежей могилы о. Филиппа, в южную сторону от его гроба сделали подкоп и задвинули туда гроб с телом о. Стефана. Так же хоронили мы и о. Александра. Так же облачили на церковном дворе, отдали санитаркам одежду, успокоили своей немногочисленностью гепеушников, на ту же телегу поставили гроб и повезли о. Александра в предгорье, за Головной арык, на ту горочку, которую он сам для себя указал. Снова выбросили еще не застывшую землю из могилы о. Филиппа, сделали подкоп в северную сторону и опустили в него о. Александра. Только мать Феодора была недовольна. Она хотела, чтобы посередине лежал о. Александр, как старший, но — как Бог дал». Отцу Стефану было 55 лет, о. Филиппу — 62 года, о. Александр умер 66 лет.

Проходила зима,— продолжает А. Нагибина.— Наступил Великий пост. Мы все еще жили в церковном подвале, через перегородку от овощехранилища. Туда с правой стороны въезжали грузовики и шла разгрузка овощей. Нам разрешали брать морковь, картофель и яблоки. Приближалась Пасха. Народ стал хлопотать об открытии к Пасхе храма. В ГПУ смягчились, разрешили вновь открыть церковь. Но кому в ней служить? Священников нет. Сестры пошли в ГПУ просить разрешения служить на Пасху священнику из ссыльных. Разрешили, дали сестрам на руки документ.

Пошла мать Феодора с прихожанкой Стригиной Анной Петровной к одному из ссыльных. Пока шли, в потемках упали в яму, вылезли из нее все грязные, и вода с них льется. Пришли к священнику. Дверь открыла матушка, замахала руками: «Как ему служить! Разве что на четвереньках! Он который день пьяный!» Женщины заплакали и сказали: «Какие мы, такой и священник»,— и пошли к о. Афанасию. Отец Афанасий прочитал разрешение и согласился 3 апреля на Пасху служить. На эту Пасху все плакали. Прежде батюшки выйдут на амвон — о. Александр, о. Стефан, о. Филипп с крестами в руках, в белых ризах, радостные, и как возгласит о. Александр на всю церковь: «Христос воскресе!» — под купол голос его летел,— и гром голосов так же радостно в ответ: «Воистину воскресе!» А здесь о. Афанасий, старый, слабенький вышел, чуть живой, возгласил еле слышно: «Христос воскресе!» А в ответ два-три голоса приглушенно: «Воистину воскресе!» — а вся церковь плачет одним стоном. Это была Пасха слез».

Академик Щелкачев Владимир Николаевич вспоминал: «В 1930 году, в Москве, я был арестован вместе с настоятелем храма Никола-Плотники протоиереем Владимиром Воробьевым за то, что состоял в двадцатке этого храма. Около года я провел на Лубянке и в Бутырской тюрьме, был осужден по статье 58 п. 10, 11 и в 1931 году, в канун Воздвижения Креста Господня, сослан на 2 года в Алма-Ату. Алма-Ата была наполнена ссыльными, среди которых были профессора, инженеры с огромным стажем, специалисты разных областей и разных степеней, духовенство. В ГПУ мне дали бумагу, что раз в 10 суток я обязан туда являться: «А теперь — куда хотите, туда и идите, где хотите, там можете устраиваться на любую работу».

Я пошел в дом колхозника на базарную площадь, единственное место, где можно было переночевать. Это был одноэтажный дом из двух комнат, битком набитый людьми. На полу деревянной веранды я постелил газеты и прилег. Но заснуть не успел — меня отыскал племянник о. Владимира Михаил Осипович Воробьев и забрал к себе в дом, хотя ссыльных принимать было запрещено. В городе была одна-единственная баня, достать билет в которую было невозможно.

Я устроился преподавателем математики сначала в промышленный техникум, а затем в педагогический институт. Каждый воскресный день я ходил в Николаевскую церковь, где служили епископ Герман, архимандрит Феоген и три священника — о. Александр, о. Стефан и о. Филипп. Отца Александра я мало знал, с о. Стефаном был хорошо знаком, знал и о. Филиппа. Но с ними я не был близок. Духовником в моей ссылке был архимандрит Феоген.

Я хорошо помню Владыку Германа. Он был небольшого роста и очень худенький. Было понятно, что перед тобою — аскет. В нем не было никакой надменности, величавости. Он был предельно прост. Жил он в притворе Николаевской церкви, и к нему ходили все ссыльные, несчастные и нуждающиеся, и он отдавал им все, что имел. Это был полный бессребреник. Проповеди его были высокими по духу, но понятными и доходчивыми для всех. Он много и напряженно работал. Иногда к церкви подъезжал на лошади, запряженной в линейку, один из прихожан. Владыка садился в линейку, и они ехали по грунтовой дороге по направлению к Медео. Поднявшись довольно высоко, они сворачивали в ущелье, и Владыка, оставив линейку и возницу, один поднимался в горы помолиться и отдохнуть.

Епископа Германа и всех священников арестовали, и на Пасху 1933 года Николаевская церковь была закрыта. Но люди пришли, пришел и я, и все мы стояли перед закрытыми дверями. Как же мы были изумлены и как обрадованы, когда поздно вечером неожиданно открылись церковные двери! Поток людей влился в храм, и началась пасхальная заутреня. Служил старый священник из ссыльных и известный московский протодиакон Туриков¹³, тоже ссыльный.

Было скорбно и радостно встречать эту Пасху, наверное, самую памятную в моей жизни».

Владыку Германа, архимандрита Феогена, инокиню Параскеву и монахиню Евфросинию допрашивали в ГПУ полгода. Свидания с ними не разрешали, но в определенные часы сестры носили им передачи. Очередь в ГПУ была огромная. Люди приходили до рассвета и целый день до вечера толпа народа томилась, ожидая своей очереди на прием передачи. 25 июня 1933 года было вынесено обвинительное заключение и приговор, который гласил:

«ОПО ПП ОГПУ КазССР ликвидирована контрреволюционная организация церковников, охватывающая своей деятельностью ряд общин сергиевского течения, существующих в Алма-Ате, Сарканде, Лепсинского пограничного района, станицах Талгаре, Чилике, Алма-Атинской области, и с. Лебединке Кирреспублики. Идейными вдохновителями и руководителями организации были: епископ сергиевской ориентации Вейнберг Герман Адамович; Скальский Александр Филимонович, протоиерей, бывший член Верненского отделения Семиреческого епархиального управления; Козырев Василий Львович, он же архимандрит, сын бывшего царедворца. Задачи ликвидированной организации в основном сводились:

1) развитие контрреволюционной деятельности в блоке с белоэмигрантами и церковными кругами г. Кульджи китайской провинции Синьцзян;

2) переправа за кордон нелегальным путем устойчивого в контрреволюционном отношении духовенства как представителей от организации с целью закрепления блока и передачи сведений о положении в СССР вообще и о гонениях за религию в частности;

3) создание контрреволюционных пораженческих настроений среди членов религиозных общин.

Проходящие по делу:

Даурцева Евдокия Ивановна 39 лет, из Алма-Аты, образование домашнее;

Буханцова Парасковья Павловна 40 лет, из крестьян Лепсинского района КССР деревни Колпаковка, с 13 лет жила в монастыре г. Алма-Аты, в данное время певчая при Никольской церкви;

обвиняются в том, что, примыкая к руководящему центру и являясь его надежной опорой, способствовали организации в развитии ее контрреволюционной деятельности и в том, что Даурцева предоставляла свою квартиру для руководителей организации, собиравшихся там с целью обсуждения программных и тактических установок в начале возникновения организации.

Постановлением тройки при ПП ОГПУ в Казахстане епископа Германа заключить в концлагерь сроком на 8 лет, архимандрита Феогена и монахинь Евфросинию и Параскеву выслать в Западную Сибирь сроком на 3 года¹⁴».

Епископ Герман отбывал срок в лагере поселка Долинка Карагандинской области. Его определили в лагере ухаживать за скотом. Сестры посылали ему посылки, но, как впоследствии рассказывали, посылок этих он не видел, их отбирали у Владыки уголовники.

«Время миру и время борьбы с ересями,— рассуждал Владыка в одном из своих писем в 1932 году,— время свободы и время насилия, время преподобной жизни и время исповедничеству и мученичеству. Время свободному служению и время служения при насмешках, время господствовать и время быть рабом Господа Всевышнего и т. д. Кто не со Христом, тот против Него, кто не в Церкви Христовой, тот погибнет от власти сатаны, тот в дверях ада. Поэтому нужно все употреблять, чтобы быть со Христом и пользоваться его средствами нам предлагаемыми — Святым Телом и Кровью Его, Святыми Таинствами. Кто последние употребляет, тот не может быть в союзе с дьяволом и его царством — адом, тот вне его и у него нет лжи»¹⁵.

27 мая 1938 г. епископ Герман был вторично осужден в лагере сроком на 10 лет. В его деле есть следующая характеристика: «Убежденный служитель культа. Не исключена возможность религиозной пропаганды среди верующих. Требует специального наблюдения. Слаб здоровьем: порок сердца, истощение, склероз сосудов. Отношение к труду механическое. Рассеян. Норму не выполняет»¹⁶.

Владыка Герман умер 24 мая 1942 года в стационаре на командировке «Акмолинское»¹⁷ Карлага.

Похоронен на кладбище этой командировки. На могиле поставлен столб с надписью «Б-16».

Дальнейшая судьба архимандрита Феогена неизвестна, но вызывает сомнение, чтобы человек на восьмом десятке лет своей жизни (при аресте ему было 71 год) мог выдержать даже трехлетний срок Сибирской высылки.

Из лагерей, после десятилетнего пребывания на Колыме, вернулись лишь монахиня Евфросиния и инокиня Параскева.

Хотелось бы привести имеющиеся у нас краткие сведения об о. Иоанне Иващенко, в годы гонений, в числе множества других мучеников и исповедников, побывавшем в Никольском храме. А. Нагибина вспоминает:

«В 30-м или 31-м году пришел в Николаевскую церковь священник, служивший прежде на моей родине в селе Колпаковка (ныне поселок Дзержинск в Талды-Курганской области). Звали его о. Иоанн Иващенко. Он был назначен в Колпаковку на место убитого большевиками в начале 20-х годов протоиерея Владимира Цидринского. Но и о. Иоанна вскоре арестовали, и вот, после пребывания в северных лагерях, он пришел с этапом в ссылку в Алма-Ату. Помню, зашел он в комнату — весь в пыли, одежда грязная, в латках. Это был скелет, обтянутый кожей, с выпуклым черепом на тонкой шее. Но я сразу узнала его, и мать Феодора узнала и — табурет ему:

— Садитесь, батюшка.
— Нет, я не сяду. Дайте мне гребешок.

Дали ему гребешок, он вышел на улицу, и я за ним выскочила — что он будет делать с гребешком? Он пошел в среднюю аллею двора, остановился, стал расчесывать волосы и сбрасывать с гребешка на землю вшей. Так он и бороду вычесал и брови. Потом в церковь зашел и сказал:

— Ну вот, теперь можно и посидеть. У меня очень много насекомых, так я их немножко обобрал.

Мы позвали старосту, Шахворостова Георгия Васильевича. Он пошел по прихожанам, собрал для о. Иоанна одежду и обувь, повел его в санпропускник (в баню таких не допускали) и вымыл. Потом нам рассказал, что все тело батюшки было до костей изъедено насекомыми. Отца Иоанна взяли на работу сторожем при какой-то организации. Дали ему чулан, в котором он мог жить. Он был очень истощенный, ночью дежурил, все остальное время лежал в чулане. Потом, помню, пришла в церковь женщина из морга и сказала:

— К нам попа привезли.
— Откуда Вы знаете, что попа?
— У него на большой цепочке крест, как попы носят.

Мать Феодора пошла в морг и посмотрела. Это был о. Иоанн. Отец Виктор Поливанов его отпел, и матушки похоронили его на центральном кладбище».

Казахстан в 30-х годах нашего столетия сделался краем мучеников. Как на севере были Соловки, так на юге был Казахстан. Бесчисленные сонмы новомучеников Российских окончили там свой подвиг и получили мученические венцы. Земля Казахстана сделалась свидетельницей трагедии русского народа. Архиепископ Алексий в одной из проповедей рассказывает о заброшенном кладбище на краю поселка Долинки Карагандинской области: «Люди, которые там жили, ссыльные, называли его «мамочкино кладбище», потому что там погребены дети, рождавшиеся у ссыльных».

Известно, что в Казахстане пострадали саровские монахи Маркеллин и Гедеон. О них вспоминает монахиня Серафима (Булгакова) в книге «Угодник Божий Серафим» (Валаамский монастырь, 1992 г.).

Иеромонах Маркеллин много лет был гробовым у мощей преп. Серафима. В 1927 г., когда начался разгром монастыря, управляющий Тамбовской епархией архиепископ Зиновий, находившийся тогда в Дивееве, вызвал о. Маркеллина и приказал взять мощи и скрыться с ними на Кавказе, «но тот отказался, сказав, что он, стоя столько лет у святых мощей, столько видел от них чудес, что уверен, что преподобный и сейчас сам не дастся. За это о. Маркеллин был отставлен, и на его место поставили иеромонаха Киприана»,— пишет монахиня Серафима. Впоследствии, когда безбожники разорили саровские святыни и увезли мощи, о. Маркеллин не мог себе простить, что ослушался Владыку, и доходил до нервного расстройства. В 1931—32 годах он был арестован и сослан в Казахстан. Великим постом 1932 года он находился в Алма-Ате на пересыльном пункте. Последний раз его видели в этом городе в Великую субботу, а в Пасхальную ночь он был отправлен этапом дальше, где вскоре и скончался.

Иеромонах Гедеон, родом с Херсонщины, перед разгоном монастыря нес послушание «хозяина» лесного монастырского хутора — пустыньки. «Скончался он в ссылке в Алма-Ате, 26 марта 1933 года,— пишет монахиня Серафима.— Это было в Вербную субботу в 8 часов утра. У о. Гедеона имелся особый крест с частичкой ризы Господней, с мощами праведного Лазаря Четверодневного и праведного Иова Многострадального. Мне привелось хоронить этого инока на Алма-Атинском кладбище, неподалеку от города. И происходило это в тот же день, в Вербное воскресение, в пять часов вечера. Сообщила его сестре, дала телеграмму Дивеевской монашке Анюте. И не чудесно ли? Она, оказывается, в этот день приобщалась Святых Таин. А в ночь накануне иеромонах Гедеон ей снился дважды с настоятельной просьбой: «Не забудь помянуть меня на Литургии. Это мне сегодня особенно важно». По часам получалось, что просьба его оказалась предсмертной.

Умирал инок от отека легких, мне пришлось сидеть около него допоздна. Уже был плох, но я все же была уверена, что он не умрет в ту ночь. Уйти требовалось срочно, чтоб поспеть на работу (устроилась счетоводом). А в восемь часов утра он скончался. Передала его вещи в покойницкую санитару — пусть обрядит ночью новопреставленного. Это уже было часов в пять вечера. За день на умершего наклали столько покойников, что нам с санитаром пришлось доставать его снизу: трупы, уложенные поленницей, снимали за плечи и ноги. Облачили о. Гедеона в свитку и черный подрясник, потом одели епитрахиль и поручи, на голову надвинули скуфейку. Так и положили в гроб. Сестре умершего я написала подробное письмо. И что удивительно: когда хоронили этого инока, его заочно в Ардатове отпевал архимандрит. Своей сестре умерший приснился в том облачении, в каком я его положила в гроб. А ведь письмо с описанием всего этого она получила спустя лишь несколько дней.

Прозектором¹⁸ в Алма-Атинской больнице был в ту пору доктор Фрунзе — родной брат того самого, военного. Этот доктор оказался достаточно милым человеком, мне какое-то время пришлось работать в Алма-Атинской больнице под его началом, и отношения у нас сложились хорошие. Он-то и разрешил мне похоронить о. Гедеона, а так бы не дали.

Врачи в больнице были либо приезжие, либо ссыльные. Работала я одно лето там делопроизводителем, но и позже, до конца срока моей ссылки, могла придти в больницу в любое время, чтобы позвать врача осмотреть на дому больного или умирающего. Никто из персонала в такого рода просьбах не отказывал, а шел просто и охотно. Чувствовалось, так принято. Транспорта в Алма-Ате не было, грузы перевозили на лошадях. Выпросила я лошадь, чтобы отвезти гроб на кладбище. Горожане, в основном, ходили пешком, разве какой казах проедет на осле. Но ночью по городу шла машина — подбирала трупы. Верблюдов я всего однажды видела...

В 1946 году, вернувшись из второго заключения, я жила в Вертьянове в крохотной избушке матушки Амвросии. Церкви поблизости не имелось, все службы Великим постом отправляли дома. На сорок мучеников пришла из Арзамаса сестра о. Гедеона Анюта. По окончании часов и вечерни начали петь панихиду. И вот Анюта видит, что в переднем углу за кроватью перед иконами о. Гедеон в облачении. Вид у него был такой, как будто стоял под стеклом. Анюта думает: «Сегодня сорок мучеников, день его пострига». Запели: «Со святыми упокой», она сделала земной поклон. Поднимается, а о. Гедеон уже стоит в мантии. Кончилась панихида, и он сделался невидимым.

После Пасхи 1933 года,— рассказывает А. Нагибина,— Николаевская церковь была открыта, но служить в ней было некому. В это время в Алма-Ату приехали из Сибири священники, лишившиеся своих приходов. Это были горе-священники, открыто заявлявшие о своем неверии. Они и стали служить в Николаевской церкви. Когда сестры желали побеседовать с ними, услышать духовное слово, те прямо говорили: «Мать, да мы в Бога не верим... Никогда не верили и не верим». Три священника были и диакон.

В 1934 году в Алма-Ату был назначен епископ Александр Толстопятов. Бывший морской инженер, за свою чрезмерную строгость Владыка был прозван в народе «Иван Грозный». В церкви пошла полная неразбериха. Храм пропитался запахом гнилого картофеля, который хранился здесь же, в подвале-овощехранилище. Из алтарей стали пропадать чаши, ковры и разные церковные принадлежности. Владыке писали доносы, что это, мол, монахини воруют, и Владыка верил этим доносам.

Сестры чувствовали, что жить при храме им осталось недолго, но самовольно покинуть храм не решались. Они также продолжали печь просфоры, петь на клиросе и выполнять всю хозяйственную работу. Приходили ссыльные, их принимали, но уже меньше. Мать Феодора давала им бесплатно просфоры, так как ссыльным было не на что их купить. Из-за этого получился скандал, и в конце концов Владыка приказал сестрам покинуть храм. Матушки сложили свои пожитки на телегу и переехали жить в мазаную избушку на Лесную улицу.

Раз зимой мать Феодора пришла в церковь еще затемно на раннюю обедню. Во дворе под деревом стоял знакомый ей старичок. Матушка подошла к нему и расплакалась: «Пора уже службу начинать, а в храме еще свет не горит и замок на дверях». Старичок ей ответил: «В прошлое воскресенье я пришел также рано, стоял здесь под деревом и молился. Смотрю, зажегся в храме свет, открылись центральные двери, вышел на крыльцо святитель Николай с метлой в руках и стал мести направо и налево. И вымел всех, кто в этом храме служит, все катились с паперти по ступенькам до самой земли. Потом зашел в храм, закрыл двери и света в храме не стало. Так что, матушка, все это скоро прекратится».

Шел 1936 год. В Николаевской церкви снова произошли аресты: взяли епископа Александра и тех священников — «веришь — не веришь»,— всех арестовали. Отречение им не помогло. «Раз не верите, значит обманывали народ»,— и всех в тюрьму посадили. Церковь закрыли вторично¹⁹, в ее помещении устроили музей атеизма, поставили на крыльцо каменных истуканов».

Архиепископ Молотовский и Соликамский Александр (Толстопятов) родился 4 ноября 1878 года в Москве в семье профессора Московского Университета. В 1901 году окончил Кронштадтское Морское инженерное училище и Санкт-Петербургскую консерваторию. С 1902 года — мичман, с 1905 года — лейтенант. В 1911 году окончил Михайловскую Артиллерийскую Академию. Преподавал физику, механику, высшую математику в военно-морском училище. В 1920 году имел звание капитана II ранга. Плавал на судах «Якут», «Пересвет», «Диана», «Петр Великий». В 1920 году окончил Петроградский Богословский институт.

В июне 1922 года, когда в Петрограде началось рассмотрение дела митрополита Вениамина и группы духовных лиц и мирян, привлеченных к ответственности по обвинению в сопротивлении изъятию церковных ценностей, Александр Толстопятов оказался среди обвиняемых на скамье подсудимых. Был приговорен к трем годам заключения. Срок отбывал в Петроградском исправительном доме.

В 1923 году пострижен в мантию и возведен в сан иеромонаха. В 1924 году арестован. Обвинялся в том, что «уговаривал монахов Александро-Невской Лавры не платить квартирной платы». Допрашивали на броненосце «Потемкин». Осужден по статье 58-10, выслан на Соловки на два года.

В 1928 году возведен в сан архимандрита. В этом же году арестован в Перми за антисоветскую агитацию. Осужден по статье 58-10 на три года заключения в концлагерь. Срок отбывал на Беломорканале. Освобожден досрочно через два с половиной года. По освобождении приехал в Москву, где 21 августа 1933 года был хиротонисан во епископа Алма-Атинского митрополитом Сергием (Страгородским) в сослужении с митрополитом Новгородским Алексием (Симанским) и другими прибывшими в Москву архиереями.

О периоде служения епископа Александра (Толстопятова) на Алма-Атинской кафедре Анастасия Нагибина вспоминает как о сложном и мало поддающемся логической оценке. Откровенные отречения от Бога священнослужителей, деятельность в Алма-Ате обновленческого митрополитского управления, материальные хищения, совершаемые новым органом — «двадцаткой» Никольской церкви, резко усилившееся в 1934 году давление на Церковь «Союза воинствующих безбожников», проводившего в действие свой пятилетний план — вот условия, в которых начал служение епископ Александр.

Его прямодушие и крепкий морской характер, выработанная во флоте привычка повелительного обращения с подчиненными, вероятно, и делали его «грозным» в глазах алмаатинцев, привыкших к кроткому, утирающему слезы ссыльным епископу Герману (Вейнбергу).

Уголовное дело 09550²⁰ открывает некоторые стороны деятельности епископа Александра. Талантливый проповедник, имевший несокрушимую внутреннюю убежденность и силу слова, писатель-апологет и церковный историк, неустрашимый защитник православной веры, епископ Александр изменил свой жизненный путь и самоотверженно встал к штурвалу церковного корабля в то самое время, когда совершалась ярая попытка его потопления.

Из протокола допроса следственного дела:

«Епископ Александр: Литературной деятельностью я занимался еще не будучи служителем культа. Мною написан целый ряд трудов научного характера. Изложение религиозных вопросов я начал с 1926 года, будучи в ссылке в Нижнем Новгороде. В этот период я написал «Научное обоснование Библейского сказания о сотворении мира», «Схему истории Вселенских Соборов», «Православное богослужение», «Христос как историческая личность» (работы изъяты при обыске).

Следователь: Какие цели преследовали, излагая и перерабатывая легенды?

Еп. Александр: На литературно-духовную работу меня толкнула моя любовь к религии и науке.

Следователь: На указанных страницах Вы вступаете в борьбу с материализмом, называете материалистов «обманщиками», своими «врагами» и т. д. Признаете ли Вы, что Ваши литературные произведения носили к/р характер?

Еп. Александр: Я признаю, что мои произведения не согласуются с материалистическими мировоззренческими взглядами, но это не значит, что они контрреволюционны.

Следователь: Революционная теория основана на материализме. Не считаете ли Вы, что выступление против материализма есть выступление против революционной теории, т. е. по существу к/р выступление?

Еп. Александр: Я признаю, что мои литературные труды носят к/р характер, т. к. направлены против революционной теории материализма. Но это мои личные взгляды, излагал я их в целях своего личного удовлетворения. Я не надеялся, что книги мои будут изданы при существующем строе. Произведения показывал служителям алтаря, как людям компетентным. Желание утвердить, поддержать веру заставило меня перейти на церковную службу, то же самое заставило выступить с литературными трудами».

Из свидетельских показаний:

«...17 декабря 1935 г. еп. Александр говорил приближенным к нему монахам и монахиням: «Гонение на христиан и на Церковь — явление временное: существующей ныне власти дано время мучить верующих — чад Христовых, но этому будет конец в недалеком будущем»; «...Толстопятов разоблачал с амвона шпионство прихожан»; «...8 марта 1936 года Толстопятов выступил с проповедью, в которой призывал к изгнанию из рядов верующих «предателей» Церкви, призывал к активной борьбе с безбожниками»; «...Толстопятов выступал против учения Дарвина в труде «Научное обоснование Библейского сказания о сотворении мира»; «...о закрытии Никольской церкви говорил, как о деле осквернения святыни руками безбожников»; «...в проповеди о Кресте перед закрытием церкви говорил, что свой крест мы должны нести безропотно, поражая им безбожие».

Епископ Александр проходил также по следственному делу монахов²¹ — иеромонаха Пахомия (Русина), иеромонаха Макария (Ермоленко) — бывшего насельника Оптиной пустыни, странника Виктора Матвеева, монахини Магдалины (Хахулиной), инокинь Татьяны (Халиной) и Александры (Нагибиной), живших до 1936 года в алма-атинских горах. Владыка совершил недельный поход, посещая тайные скиты и беседуя с местными пустынниками, высказывая при этом желание самому оставаться в горах и вести пустынный образ жизни.

Из показаний инокини Феодоры:

«Епископ Александр одобрял нашу жизнь в горах и беседовал с нами о жизни Святых Отцов в старину. «В настоящее время,— говорил он,— народ меньше верует в Бога и наша жизнь мало чем похожа на жизнь Святых Отцов». О жизни монахов сказал, что путь их верен, они, как Святые Отцы в старину, поддерживают факел веры».

Одновременно с епископом Александром привлечен к уголовной ответственности священник Никольской церкви Алма-Аты Мельников Иван Афанасьевич.

Отец Иоанн родился в 1895 году в селе Малый Ус Пермской губернии в крестьянской семье. Служение Церкви начал в 1918 году. В 1924 году судим по ст. 58-10, в 1932 году вновь судим по этой же статье, приговорен к трем годам ссылки, которую провел в Нарыне. В 1935 году о. Иоанн из Нарына прибыл в Алма-Ату. Свидетелем по делу проходит его сестра Мельникова Мария Афанасьевна, принявшая монашество в шестнадцатилетнем возрасте. Вероятно, эти люди были близки епископу Александру, поскольку монахиня Мария неизменно следовала за Владыкой, помогая ему и своему брату в лагерях и ссылках.

Обвинительное заключение:

«Проведенным следствием по делу к/р группы монахов и а/с хищнической группы церковников-тихоновцев Никольской церкви установлено, что практическое руководство и установки в к/р деятельности указанным группам давались епископом Толстопятовым. После революции бывший морской офицер царского флота Толстопятов переходит на церковную службу с целью «укрепления» Церкви, причем в программу «укрепления» входила пропаганда к/р религиозных идей и активная борьба с материализмом как основой революционной теории. Сконцентрировал вокруг себя контрреволюционеров, преимущественно монашествующий элемент».

«Мельников Иван Афанасьевич являлся соучастником к/р деятельности Толстопятова, вел систематическую к/р агитацию.

Особым совещанием тройки при НКВД СССР от 3 сентября 1936 года Толстопятов А. М. приговаривается к заключению в исправительно-трудовой лагерь сроком на 3 года.

Мельников И. А. к заключению в исправительно-трудовой лагерь сроком на 5 лет».

В 1943 году, после прошедшей 4 сентября в Кремле исторической беседы Патриаршего Местоблюстителя митрополита Сергия, митрополита Ленинградского Алексия и митрополита Киевского Николая с председателем совнаркома Сталиным и заместителем главы правительства Молотовым, епископ Александр (Толстопятов) вместе с некоторыми другими архиереями был досрочно освобожден из концлагеря, доставлен в Москву и 8 сентября принимал участие в Архиерейском Соборе при избрании митрополита Сергия во Всероссийского Патриарха. В этом же году епископ Александр был назначен епископом Молотовским, 26 января 1944 года епископом Молотовским и Соликамским, 22 февраля 1945 года «во внимание к архипастырским трудам и за патриотическую деятельность» возведен в сан архиепископа. Скончался 26 сентября 1945 года, погребен в городе Молотове²².

 ЧАСТЬ II

АРХИЕПИСКОП ТИХОН

Следует отдать долг памяти последнему Алма-Атинскому святителю, ставшему жертвой сталинских репрессий — Высокопреосвященному Тихону (Шарапову) и пострадавшему вместе с ним духовенству.

Архиепископ Тихон родился в г. Туле в 1886 году. Получил высшее богословское образование. Был иеромонахом в Почаевской Лавре и редактором журнала «Русский инок». До революции служил в 177-й пехотной дивизии Изборского полка. Октябрьская революция застала о. Тихона в Польше. Одно время был очень близок к митрополиту Киевскому и Галицкому Антонию (Храповицкому), с которым, будучи в сане иеромонаха, в 1919 году, в разгар гражданской войны на Украине находился в заключении в униатском Базилианском монастыре.

Из-за границы приехал в Москву в январе 1925 года, вошел в контакт с Патриархом Тихоном и митрополитом Петром Крутицким. 9 мая 1925 года была совершена его хиротония во епископа Гомельского, викария Могилевской епархии. Хиротонию совершал Святейший Патриарх Тихон и при вручении архиерейского жезла епископу Тихону произнес такие слова:

«Предстоящий тебе путь святительского служения в исключительно трудных условиях есть путь крестный и мученический. И, может быть, твое сердце трепещет и смущается! Благодать Святаго Духа и сила крестная укрепят тебя. Взирай на твердость мучеников Христовых и их примером воодушевляйся на предстоящий тебе подвиг».

Слова Святейшего Патриарха были пророческими. С этого времени начались мытарства епископа Тихона по ссылкам и лагерям. В мае 1925 года он был арестован и в административном порядке выслан из Гомеля. В конце того же года арестован, судим по ст. 58-10, приговорен к трем годам концлагерей. В 1927 году арестован, судим по ст. 58-10, заключен в Соловки на три года. В 1930 году судим по ст. 58-10, сослан в северный край на три года. В 1931 году судим по ст. 58-10, приговорен к трем годам концлагеря. В 1934 году митрополитом Сергием (Страгородским) направлен в Рязань, но вновь арестован и сослан в Самарканд.

Год возведения Владыки Тихона в сан архиепископа неизвестен. В августе 1936 года назначен архиепископом Алма-Атинским, но в управление епархией вступил только 17 января 1937 года. Служил во Введенской церкви, которую после закрытия Николаевской передали православному архиерею.

Об архиепископе Тихоне мы не имеем воспоминаний современников, и к данному повествованию о нем можно лишь добавить сведения, опубликованные в сборнике М. Е. Губонина «Патриарх Тихон и история Русской церковной смуты»²³.

В свое время Преосвященный Тихон рассказывал о сне, бывшем ему в заключении, на нарах в камере Могилевского ГПУ:

«Позже, освободившись в Москве из заключения, Преосвященный изложил содержание этого сна на внутренней стороне переплета своего архиерейского «Чиновника»... Во второй половине 20-х гг. пишущий эти строки, состоя старшим иподиаконом сего святителя, многократно держал в руках этот «Чиновник».

Во время проживания молодого тогда о. Тихона в Почаевской Лавре, у него был друг, из простецов, некий иеромонах Аркадий. К 1925 году, в связи с многолетним проживанием о. Тихона за границей — в Германии, связь его с другом прервалась, в результате чего они надолго потеряли друг друга... Конечно, грустили и мечтали о встрече.

В самом начале 1925 года архимандрит Тихон, наконец, вернулся на родину, где вскоре состоялась его архиерейская хиротония. За обычной суматохой и множеством дел, возникших в связи с его новым служебно-иерархическим положением, справок о своем старом друге на первых порах навести не удалось (как предполагалось). А затем весьма вскоре же состоялся его отъезд на епархию, закончившийся более чем печально как для него лично, так равно и для порученного ему церковного дела.

Владыка Тихон во вверенной ему Гомельской епархии повел успешную войну против местных обновленцев. А так как это шло вразрез с интересами гражданской власти, то он вскоре же был арестован и, насидевшись в достаточной мере по провинциальным тюрьмам, препровожден этапным порядком в Москву — свалочное место для всех архиереев, не допускаемых Тучковым к управлению своими епархиями в целях обеспечения максимального успеха обновленцев в их программной деятельности по развалу Церкви на местах.

И вот в Могилеве, находясь в заключении в местном ГПУ, лежа в вынужденном бездействии на нарах, Преосвященный Тихон задремал. Во сне он увидел своего друга, иеромонаха Аркадия, причем в плачевном состоянии — лежащим где-то на койке при последнем издыхании; всякая помощь ему была бесполезна... Положение было трагичнейшим и беспомощным, горю Владыки не было границ. И пока он метался в хлопотах, в поисках мер к спасению своего тяжко болящего и горячо любимого друга, о. Аркадий скончался.

Горю Владыки, как оказалось, действительно не было предела, так как, проснувшись и с изумлением оглядевшись по сторонам, Владыка почувствовал, что все его лицо было мокро от слез и ряса, свернутая под головой вместо подушки, также влажна: пропитана слезами. Он долго не мог прийти в себя, и слезы продолжали по-прежнему лить из глаз под влиянием только что виденного печального зрелища.

Позже, в Москве, вскоре после освобождения из заключения и дачи необходимой подписки о невыезде, Преосвященный немедленно принял меры к тому, чтобы навести справки о своем давнем и далеком друге.

Справку навести удалось. Оказалось: в день «вещего сна» о. Аркадий скончался.

Впоследствии в память покойного своего друга Владыка Тихон при пострижении в мантию своего келейника Никандра Перепечко, в соборном храме московского Богоявленского монастыря нарек его Аркадием».

И в Алма-Ату Владыка Тихон приехал с этим о. Аркадием, бывшим к тому времени в сане архимандрита и также освободившимся из лагерей.

Архимандрит Аркадий (Перепечко Никандр Архипович) родился 30 октября 1900 года в Белоруссии в городе Быхове в крестьянской семье. С 1918 по 1922 год служил в качестве телеграфиста связи в 8-й западной батарее связи в городе Рославле. После окончания гражданской войны занимался с родителями крестьянским хозяйством до 1925 года, когда началось его служение Церкви Божией рядом с Преосвященным Тихоном, епископом Гомельским. В 1928 году о. Аркадий был арестован и до 1934 года отбывал ссылку в Казахстане, где в городе Кустанае произошло его знакомство с находившимся там же в ссылке протоиереем Киприаном Соловьевым, с которым в последующее время он вел переписку.

Протоиерей Киприан Соловьев родился в 1879 году в селе Бондари Черниговской области в семье учителя. Закончил Киевскую Академию и преподавал в Черниговской семинарии. Перед октябрьской революцией принял священный сан. В 1917 году назначен приходским священником церкви села Холопкова Глуховского уезда. Был одарен музыкальными способностями — прекрасно пел и играл на скрипке. Имел талант проповедника, что было отмечено святым праведным Иоанном Кронштадтским: еще будучи мирянином, Киприан посетил его и был назван им «Киприаном-Златоустом».

В селе Холопково о. Киприан организовал молодежный церковный хор. Как добрый пастырь, он имел огромный авторитет среди односельчан. В марте 1927 года против него было возбуждено уголовное дело за «агитацию против общественного строя». В обвинение входило, в частности, то, что о. Киприан организовал детский хор, что «противостояло в селе пионерскому движению». Хор был ликвидирован. В мае 1927 года дело было прекращено из-за отсутствия достаточного состава преступления. В этом же году вновь возбуждено дело, и о. Киприан 23 сентября 1927 года присужден к трем годам ссылки в Казахстан, трехлетняя ссылка растянулась на 9 лет — до 1936 года.

По воспоминаниям его дочери, Нины Киприановны Соловьевой, отчасти известны места его ссылок: село Журавлевка Кустанайской области, г. Бузулук Оренбургской области, г. Богородск Горьковской области, далее Туркмения, г. Мары. В 1936 году закончился срок его последней ссылки, и некоторое время о. Киприан служил в Ташкенте с епископом Лукой (Войно-Ясенецким). Но в Ташкенте семья о. Киприана голодала. Он получил письмо от архимандрита Аркадия, в котором последний приглашал о. Киприана в Алма-Ату. И в том же 1936 году о. Киприан приехал в Алма-Ату и стал служить во Введенской церкви с архиепископом Тихоном и архимандритом Аркадием.

Накануне праздника Преображения Господня, в ночь с 18 на 19 августа 1937 года в Алма-Ате были арестованы: архиепископ Тихон, архимандрит Аркадий, протоиерей Киприан, иподиакон Николай и староста Введенской церкви.

Архиепископ Тихон обвинялся в том, что «в 1925 году завербован разведкой одного из кап. государств и переброшен на территорию СССР с заданиями шпионского характера. Собирал материалы шпионского характера о развитии текстильной промышленности в Средней Азии и положении колхозов. В Алма-Ате организовал и возглавил антисоветскую религиозную повстанческую организацию церковников».

Архимандрит Аркадий обвинялся в том, что «вел антисоветскую агитацию, направленную на дискредитацию руководителей ВКП(б) и сов. правительства. Пропагандировал идеи монархизма. Террорист, был подготовлен Шараповым для непосредственного совершения террористических актов над руководителями ВКП(б) и сов. правительства».

Протоиерей Киприан Соловьев — «ярый монархист, ведет монархическую агитацию среди населения, во время богослужения поминает Царей и Цариц. Совершает тайные богослужения, потихоньку крестит детей, даже взрослых». Обвиняется в том, что «вел монархическую агитацию среди населения и пропаганду против Конституции СССР».

Заседанием тройки УНКВД по Алма-Атинской области от 17 октября 1937 года архиепископ Тихон (Шарапов), архимандрит Аркадий (Перепечко), протоиерей Киприан Соловьев приговорены к расстрелу. Приговор приведен в исполнение 10 ноября 1937 года.

На запрос родственников о проходившем по делу архиепископа Тихона иподиаконе Нигородове Николае Васильевиче в Министерство государственной безопасности дан ответ: «Умер в ссылке в 1941 году». Судьба остальных арестованных в ночь с 18 на 19 августа 1937 года неизвестна.

Об упомянутых выше епископах можно добавить следующее.

Архиепископ Подольский и Брацлавский Амвросий (Полянский) с 1923 по 1926 г. находился на Соловках. Был в числе епископов, подписавших в 1926 году «Памятную записку соловецких епископов». Умер в 1934 году от солнечных ожогов и желудочных заболеваний по дороге из Чимкента в отдаленное селение²⁴.

Из устных рассказов известно, что Владыка, облаченный в черную рясу, ехал по раскаленной солнцем степи на верблюде в сопровождении конвоя. Объявив привал, охрана дала команду: «Поп, слезай с верблюда!» Ответа не последовало — Владыка был мертв.

Архиепископ Херсонский и Николаевский Прокопий (Титов) был судим в Одессе в начале 20-х годов, также в Томске и в Камышине. С 1923 по 1926 год находился в ссылке на Соловках. По свидетельству очевидцев, 28.05.1935 г. он был в Ташкенте с направлением в город Турткуль в сопровождении протоиерея Иоанна Скадовского. Расстрелян в 1937 году.

C начала Великой Отечественной войны в Николаевской церкви была устроена конюшня, а в подвале ее размещалась военная штрафная рота. Бывшие прихожане нередко наблюдали, как по настланным на высокое крыльцо церкви деревянным трапам в 6 часов утра военные выгоняли из церкви табун лошадей, в 8 часов табун загоняли обратно. В алтаре и по всему храму стояли деревянные нары. На нарах лежало сено, на полу лежал навоз.

В это время в Алма-Ате не осталось ни одной действующей церкви. Христиане тайно собирались на квартирах для общей молитвы. Одним из тех священников, которые тайно совершали тогда Божественную Литургию, был протоиерей Виктор Поливанов. После закрытия Николаевской церкви о. Виктор с матушкой и дочерью переехали к сыну Виктору, который был священником церкви г. Орехово-Зуево. В 1937 году о. Виктор-младший был арестован и расстрелян, и о. Виктор-старший возвратился в Алма-Ату.

Здесь он кое-как устроил семью, сам же проживал на разных квартирах, пока сестры не нашли для него отдельный дом, где была одна комната, кухня и холодный коридор. В 1943 году вернулась из лагерей инокиня Параскева (Буханцова). Она поселилась у о. Виктора и ухаживала за ним, поскольку он был слабый и болезненный.

«Я больной человек,— говорил о. Виктор,— но я — иерей. Я не могу не служить, я должен служить Богу». В комнате у окна стоял стол, на котором расстилался антиминс, и о. Виктор, по немощи своей почти все время сидя на табурете, при тихом пении собравшегося у него народа, совершал Божественную Литургию.

А. Нагибина рассказывала, что однажды она пришла к о. Виктору и произошло следующее:

«Отец Виктор попросил:

— Настенька, выйди, пожалуйста, на улицу, посмотри на окно, увидишь ты там что-нибудь или нет?
Я послушалась и вышла на улицу.
— Нет, батюшка, ничего не вижу.
— А ты подальше отойди, к калитке.

Я отошла и увидела на окне иконописное изображение Матери Божией с Младенцем на руках. Я зашла в дом и сказала:

— Батюшка, там икона.

И батюшка рассказал, как утром зашли в калитку женщины, остановились во дворе и стали креститься на окно и поклоны класть:

«Паша,— говорю я,— чего они на улице крестятся? Пойди, скажи, чтобы скорее в дом заходили». Женщины зашли и говорят: «Простите, батюшка, но как не помолиться, когда у Вас на стекле икона Матери Божией?»

Я Пашу послал посмотреть, и она говорит, что икона. Я велел Паше протереть стекло. Она вымыла его с мылом, но изображение оставалось. Тогда я вышел сам и убедился в чудесном явлении на оконном стекле нашего дома образа Пречистой Богородицы с Предвечным Младенцем на руках.

Это был не живописный образ, а как бы выведенный карандашом внутри стекла, и виден он был лишь с улицы. Образ продержался несколько дней и исчез».

Так Господь явными знамениями укреплял свое малое стадо, ради Него и Пречистой его Матери собиравшееся за закрытыми дверями ветхого дома.

Николаевский храм возвратили общине верующих в 1944 году. Он представлял в это время печальное зрелище — без крестов, со снесенными куполами и колокольней. Ни иконостаса, ни икон, ободранные до древесины стены. Кирпичная кладка тупика подвала изрешечена пулевыми выстрелами. Община сразу приступила к ремонту. А в 1945 году Николаевская церковь стала кафедральным собором Казахстанской епархии, окормлять которую был назначен освободившийся из ссылки архиепископ Николай (Могилевский).

Весной 1946 года, когда еще внутри и снаружи собора стояли леса, Владыка Николай освятил первый отремонтированный придел святителя Николая, и на Благовещение в нем совершилось первое богослужение. Продолжался ремонт двух других приделов. Заново написан иконостас, в собор возвратились изъятые иконы. Одна из них, икона святителя Николая, с надписью «Образ сооружен в память 25-летия служения иерея Александра Скальского Церкви Божией 23 декабря 1911 года» была вновь положена на аналой перед амвоном центрального придела. И ковчег с мощами великомученика Пантелеимона, привезенный с Афонского подворья о. Стефаном, вновь обрел свое место в алтаре Пантелеимонова придела.

И как знать, Сам ли Господь внушил архиерею, или кто-то рассказал ему о заветном желании о. Александра, но в подвале собора были возведены кирпичные перегородки, выложен кафелем пол, и под Варваринским приделом устроен небольшой и теплый храм в честь Успения Божией Матери.

Протоиерей Виктор Поливанов дожил до 1965 года. Болезнь, изнурявшая его многие годы, перешла в рак, и последние несколько лет он был прикован к постели. Рядом с ним по-прежнему была инокиня Параскева (Буханцова), которая ухаживала за умирающим священником.

В его комнате, среди прочих икон, был список с находящейся в Никольском соборе иконы целителя Пантелеимона. Отец Виктор всю жизнь чтил этого святого и икону его почитал как чудотворную. Находясь на одре болезни, он молитвенно обращался к великомученику, прося дать ему сил отслужить одну, последнюю Литургию.

Однажды, когда о. Виктору было особенно тяжело, в его комнату зашел юноша — очень молодой, кудрявый, с красивым лицом. Он был одет в белый халат, такой белый, что о. Виктор сразу обратил на это внимание. «Наверное, Паша вызвала мне врача»,— подумал о. Виктор. Врач подошел к постели батюшки, сел рядом на стул и, не говоря ни слова, опустил голову и положил на колени руки. «Какой он симпатичный!— думает о. Виктор,— такой молодой и уже врач! Ничего у меня не спрашивает, наверное, размышляет, чем бы мне помочь».

Юноша посидел некоторое время, потом поднялся и прошел в соседнюю комнату. «Наверное, руки пошел помыть» — подумал о. Виктор. Но прошло время, а врач не возвращался. Отец Виктор позвал Пашу:

— Паша, где же доктор?
— Какой доктор?
— Он зашел в твою комнату вымыть руки.
— Нет, батюшка, ко мне никто не заходил, никакого доктора я не видела.

Отец Виктор взглянул на икону целителя Пантелеимона и узнал в нем «врача», который только что его посетил. «Пришел мой срок умирать,— сказал о. Виктор.— Богу не угодно продлить мне жизнь, и святой великомученик приходил утешить меня». Отец Виктор умер 1 мая 1965 года в день памяти своего Ангела мученика Виктора. И ровно через год, 1 мая 1966 года, отошла ко Господу инокиня Параскева, увидев перед смертью Ангела, принесшего ей букет прекрасных цветов от о. Виктора.

От составителя: Осенью 1992 года мы с А. С. Нагибиной приехали на горочку, чтобы отыскать место погребения пастырей исповедников. На их братской могиле монахинями была положена каменная надгробная плита с высеченной на ней надписью: Священники Николаевской церкви протоиерей Александр Скальский, протоиерей Стефан Пономарев, протоиерей Филипп Григорьев.

С послевоенных лет лагерное кладбище стало постепенно превращаться в один из жилых районов города. И сейчас на склоне горочки уютно расположились частные одноэтажные дома, утопающие в зелени садов, обильно плодоносящих на сухой глинистой почве. При дороге по вертикальному срезу горы чернеют пустые впадины могил, кое-где свисают остатки полуистлевшей материи. Что это? Обивка гроба или то, что осталось от погребальной одежды?

У кого первого поднялась рука, чтобы снести кресты и надгробные памятники, извлечь из земли останки погребенных лагерников и на месте разоренных могил заложить фундамент своего дома?

В довоенные и послевоенные годы на каждую Радоницу монахини и прихожане Свято-Никольского собора приходили на могилу пастырей, зажигали свечи и негромко, чтобы не беспокоить близ живущих, пели пасхальный канон, возвещая усопшим радость о воскресшем Господе. Облюбовавшие горочку жильцы неоднократно сбрасывали плиту с могилы в овраг, но матушки снова и снова старческими усилиями втаскивали на гору камень и устанавливали его на дорогую им могилу.

И вот однажды, в 60-е годы, прихожане, придя с пасхальным приветствием на могилу исповедников, не нашли ни плиты, ни могилы. С вершины горы были сброшены все оставшиеся памятники, и трактор сровнял с землей последние холмы, напоминавшие о кладбище лагерных узников. Время брало свое. Монахини одна вслед за другой перешли в иную жизнь, горочка все больше застраивалась особняками. Но имена пастырей исповедников сохранялись в сердцах прихожан Свято-Никольского собора.

Сейчас рельеф горочки изменился почти до неузнаваемости. Где-то здесь, в этом районе находилась могила. Но где? Мы обходим близ расположенные дома, беседуем с жителями: «Вы знаете, что здесь погребены священники?». Да и они помнят, что много лет здесь лежала плита с их именами. Жители указывают нам на место в одном из дворов — здесь лежала плита, сюда, мы помним, приходили весной старушки и ставили свечи. Но много лет назад бывший хозяин двора окончательно скинул плиту в овраг, недели через три он внезапно умер, плита давно засыпана мусором, а новые хозяева поставили над могилой гараж.

Еще нам рассказали, как при прокладке дороги, проведении газопровода и высоковольтной линии врезался ковш экскаватора в землю и кости, черепа, остатки гробов выворачивались из пласта земли, и вперемешку с камнями, корнями и глиной ссыпались в кузов самосвала и увозились — куда? — неизвестно.

На вершине горочки, как венец цинизма предшествующих лет, взгромоздился девятиэтажный серый дом, недостроенный и оставленный строителями. Зияют пустыми глазницами окна панельного великана-дома, в котором нет жильцов...

Работая над составлением жизнеописания пастырей-исповедников, время от времени я приходила к Анастасии Нагибиной, чтобы зачитывать перенесенные мною на бумагу устные ее рассказы. В один из моих приходов Анастасия Степановна рассказала мне следующее: «Все это время я пыталась вспомнить, почему о. Александр так желал быть похороненным на этой горочке, и, углубляясь памятью в события того времени, вспомнила, как однажды, там же на колокольне Никольской церкви, о. Александр, смотря на эту горочку, вдохновенно, с душевным трепетом и простирая руки в сторону горной возвышенности, сказал: «Как придет Господь во славе для праведного Суда на землю, а я на горе восстану, я первым встречу Его и стану высоко над городом, и устремлюсь к Нему и скажу: «Господи! Господи! Вот я!»

Эти, извлеченные из глубины памяти слова о. Александра, возможно, дают объяснение неудачи поиска их останков, который был произведен в 1993 году. Возможно, не пожелал о. Александр спускаться в низину города, взыскуя нового града, Горнего Иерусалима. И для нас до страшного дня второго пришествия Господня останется тайной, где встретят Господа верные рабы Его.

В настоящее время в Алма-Атинской епархии готовится канонизация пострадавших на Казахстанской земле новомучеников: еп. Германа, еп. Пимена, еп. Льва, архиеп. Тихона (Шарапова), архим. Аркадия, архим. Феогена, протоиереев Александра, Стефана, Филиппа, Киприана.

Удаленная от славных святынь Российского Православия земля Казахстана, к началу XX столетия мало просвещенная светом Евангельской Христовой истины, в этом столетии обильно политая кровию мучеников и исповедников Святой Православной Церкви, ныне, Богу содействующу, открывает для славы Святого Православия имена мужественных страдальцев за веру. И льется с пренебесных высот священный гимн любви к Богу, возносимый сонмом новомучеников и исповедников Казахстанских:

Кто отлучит нас от любви Божией: скорбь, или теснота, или гонение, или голод, или нагота, или опасность, или меч? ...ни смерть, ни жизнь, ни Ангелы, ни Начала, ни Силы, ни настоящее, ни будущее, ни высота, ни глубина, ни другая какая тварь не может отлучить нас от любви Божией во Христе Иисусе, Господе нашем (Рим. 8; 35, 38—39).

Их же молитвами, Господи, Иисусе Христе, Боже наш,
помилуй нас, Аминь!

В 1993 году по благословению архиепископа Алексия были произведены поиски мощей погребенных на горочке пастырей-исповедников. Но на месте предполагаемой могилы были найдены останки неизвестных людей, также пострадавших в сталинском концлагере в 30-е годы. Останки были перенесены в склеп, выстроенный во дворе Никольского собора, над ними установлен крест-постамент с именами пострадавшего в Казахстане духовенства и мирян. У креста совершаются панихиды.

 ЧАСТЬ II

 ЗЕМЛЯ ПЛАЧА

По книге «Перелом» О. А. Хрептович-Бутеневой, русской дворянки, высланной в 1939 г. из Польши; книга эта в России не издавалась; выпущена издательством YMKA-Press, Paris, 1984

КАЗАХСТАН, со столицею Верный, теперь переименованной в Алма-Ата, уже давно стал знаменит своими ссылками и лагерями. Мало заселенный, с резко континентальным климатом, жарой летом и морозами до 60^о зимой, с необъятными степями — край безлесный и безводный был заселен с 1925-го, 1929-го, 1930-го годов ссыльными украинцами и жертвами чисток. Наиболее тяжелой лагерной работой была добыча угля и руды в Караганде. Для каждого ссыльного это слово звучало угрозой — живыми оттуда не возвращались.

Наш колхоз имени Максима Горького имел свою грустную историю. До революции это было небогатое, но сытое село, у каждого был свой надел, огород, лошадь или пара быков, коровы, куры, свиньи и овцы. Хаты и тогда были мазанки, крыши соломенные, пол земляной, и топились издавна кизяками, но стены были выбелены снаружи и внутри, и ясно глядели на улицу небольшие окна с двойными рамами и белыми занавесками. Крестьяне пахали и сеяли по старинке, бабы возделывали огороды, ухаживали за скотиной, а сена в степи было сколько угодно, и прокормить скот ничего, кроме работы, не стоило. Село было большое, около сотни дворов. Крестьяне — местные и переселенцы из западной России, привлеченные большими наделами и привольной степью. Актюбинск не за горами, и, выехав до света, можно поспеть на базар, чтобы продать свои товары, кур, яйца, овощи, а то и выкормленную за лето и осень свинью или телку и купить в городе табак, соль, ситцы и сукно.

С коллективизацией все круто изменилось. Личные наделы были уничтожены, огороды тоже, скот и живность сдана под учет и размещена по фермам, выстроенным на государственные ссуды. По количеству дворов и людей прирезали колхозам из целины в степи огромные наделы. По количеству земли назначили посевные нормы и план заготовок. Раз попав в этот заколдованный круг, выбраться из него было невозможно. Не помогли крестьянам ни сельскохозяйственные машины, которыми они не умели пользоваться, ни постоянные выступления инструкторов и политруков, призывающих к выполнению и перевыполнению повышенных хлебозаготовок.

Уже с первого года коллективизации большинство колхозов не смогло сдать государству столько, сколько было назначено. Приемные комиссии по сбору зерна, не получив того, что им причиталось по плану, организовывали обыски по хатам, в амбарах, под полом, под стогами сена, сопровождалось все это арестами, ссылками, а при сопротивлении и убийствами. Найденное безжалостно вывозилось в города, колхозников оставляли зимовать буквально без ничего. Недоимка колхоза переносилась, невзирая ни на что, на следующий год. Прикрепления к месту работы тогда еще не было, началось постепенное бегство крестьян в города, на заработки. Там в артелях работали за деньги и получали хлеб. Брошенные же на произвол судьбы хаты заколачивались, крыши у них проваливались, обваливались стены... Работников и их семейств в колхозах становилось все меньше и меньше, но план оставался прежний.

Задолженность нашего колхоза была чудовищной. Тракторы, комбайны и сеялки лежали заброшенными в снегу, в степи. Они ржавели и растаскивались отдельными частями по хатам и проезжими из городов, т. к. каждый гвоздь и винтик имели большую ценность. С голодом началась и фантастическая растрата имущества. Похищалось все, что только не являлось личной собственностью соседа. Председатели колхозов подкупали подарками приемную комиссию. Комиссии, боясь репрессий, приписывали в отчетах липовые проценты. Колхозники обрекались на голодную зиму или бегство.

В такие-то вымирающие колхозы и выслали польских женщин и стариков для пополнения рабочей силы. К нашему ужасу, это был далеко не единственный вымирающий колхоз. Уже с первых дней нашего пребывания мы с недоумением заметили, что работоспособных мужчин просто нет. Они все куда-то исчезли, оставив жен и детей. Говорили, что к лету мужья вернутся «подсобить». Сейчас же десятка два жилых хат, школа для детей от 6-ти лет без учителя, ясли пока до лета не работают, т. к. родители зимой держат детей при себе. Магазин без продуктов, кузня без инструментов. В яслях, когда они откроются, детей до пяти лет прикармливают, детей же школьного возраста, от 6-ти до 13-ти лет, должна кормить семья. К общему котлу в степи они не допускались, малолетние не работают, а чем и кто их может прокормить!

Мы очень скоро увидали, что молодые и здоровые мужчины — все были нашими начальниками. Энкаведисты, политруки, служащие сельсовета, регулярно приезжавшие воспитывать и перевоспитывать ссыльных и колхозников. Спецотдел — приставленный наблюдать по месту жительства или работы за политической благонадежностью колхозников. И, наконец, наше ближайшее начальство — председатель колхоза и счетовод.

Зимой все хозяйство у нас сосредотачивалось у хлева. 80 коров, несколько пар быков и лошадей, овцы и куриное хозяйство. Прирост их тщательно скрывался, хоть это и грозило судом, ссылкой, а иногда и расстрелом за вредительство. Помогал тут опять-таки подкуп комиссаров, политруков, счетоводов, которым тоже надо было изощряться перед высшими властями — всемогущим центром. Индивидуальных кур по хатам давно уже перестали держать, они тоже были на учете и надо было известный процент яиц сдавать приемной комиссии, да и прокормить кур стало постепенно не под силу.

В молочной работа женская и стариковская. Доярки вручную доят весной три раза в день, старики чистят хлев, задают корм, складывают в кучи драгоценный навоз, из которого делают кизяки. Здесь в хлеву и молочной тепло, светло, вкусно пахнет парным молоком. Ежедневно здесь же варят суп, хотя и без соли, но приправленный утаенной сметаной или маслом. Тут же тайком прикармливают и детей. Работа при молочной и в хлеву тяжелая, особенно зимой. В любую погоду, когда так страшны бураны, едут в степь за сеном и соломой, жизнь скота в колхозах стала намного драгоценней жизни человеческой — за падеж живности все отвечали головой, начиная с председателя и кончая последней дояркой. Вымирание же людей в эти тяжелые годы стало делом обычным и нормальным и никого не удивляло.

Поразительно, что ни жалоб, ни возмущения среди колхозников мы не замечали. Вся их энергия была направлена на старание прокормить себя и детей. Сжившись за эти годы с нищетой, они говорили о ней, как о чем-то совершенно естественном. Может быть, это состояние постоянного недоедания поддерживалось властями нарочно — легче покорить людей при их постоянной устремленности к чисто животной цели. Это вызывало у них апатию ко всему, что не было насущной необходимостью,— властям это было и спокойнее, и выгоднее.

...Мы с ужасом ждали ежедневных воплей колхозного радио. С 6 утра начинал кричать и петь громкоговоритель — большая труба, приделанная к крыше конторы, почти напротив нашей хаты. Она вопила на весь колхоз, и укрыться от нее не было никакой возможности. Начиналось всегда с одного и того же бодрого марша, затем популярная песня:

«Широка страна моя родная!
Много в ней полей, лесов и рек,
Я другой такой страны не знаю,
Где так вольно дышит человек!»

Иногда давались и краткие известия о молниеносном продвижении немцев. О счастливой, освобожденной от польского гнета Белоруссии, о стремлении ее населения войти в состав советских республик. Неизменно часами длилась нудная пропаганда, избитые лозунги: загибы и перегибы врагов народа, подкапывающихся под партию, необходимость бдительно следить за ними, преступность укрывательства и доблесть разоблачения вредителей... Мы закрывали окна и с нетерпением ждали любой работы подальше от колхоза, подальше от этих поучений и нарочито бодрой музыки. Всех нас тянуло на воздух, в степь, подальше от того, что мы видели и слышали.

...Стряпуха знала, что бригада с нетерпением ждала баланды. Разжечь костер на ветру было нелегко. Затем надо наполнить водой огромный котел, но не всегда и вода есть под рукой. Приходилось в засуху привозить ее в бочке из колхоза. Вскипятив воду, кухарка бросала туда замешанную с водой муку. Получалось нечто вроде клецок, по-украински — галушек. А по-нашему — баланда — слово, докатившееся до нас из тюрем и лагерей. Ни соли, ни жиров, ни хлеба не было. Все же она горячая, вареная, и после шестичасовой работы, зачастую натощак, съедалась без остатка.

В самый разгар полевых работ стали все чаще и чаще появляться приехавшие из центра комиссары. Чистые, сытые, уверенные в себе, они поражали контрастом с усталыми, голодными колхозниками. Не стесняясь временем, они собирали всех нас, работающих, устраивали собеседования, поучали и наставляли трафаретными речами. Однажды даже собирали подписи на какой-то государственный заем. Хотя он считался добровольным, от него отказаться никто не смел.

Присмотревшись к окружающим людям, я увидела, что колхозники перед властями не заискивали и держали себя с достоинством. Ни о чем их не просили и ни на что не жаловались, вероятно, по опыту знали, что это безнадежно. Они просто старательно избегали попадаться им на глаза. Нас всех поражала их внутренняя стойкость и терпение, вероятно, достигнутые многолетним страданием и безвыходностью положения.

Многие, конечно, были сломлены и погибали, выживали только идущие на компромиссы — этим власть помогала и часто выдвигала на видные посты. Конечно, и среди наших соседей были доносчики, стукачи, как их называли, но и они на людях ничем себя не выказывали, работая с нами на тех же, как будто, началах. Все их молча избегали, а как и когда они доносили, никто не знал, может быть письменно или через председателя и счетовода. Ведь, наверно, они получали за переданные сведения какую-нибудь мзду. А председатель, хоть и партийный, казалось, сам теперь не знал, как бы ему выбраться из отчаянного положения, в которое он попал.

Счетовод же был для нас значительно опаснее. «Вредный»,— говорили о нем поляки. Каждый вечер он объезжал на бричке или верхом огороды и сенокосы и все текущие работы. Обмеривал, высчитывал, заявляя обычно, что норма не выполнена, и выводил соответствующие «палочки-трудодни». Тут уже был явный и неприкрытый произвол. Записывал он по своему усмотрению, считаясь только, может быть, с личной дружбой или выгодой. Думаю, что и от нас он ожидал подарков, но мы только молча выслушивали его понукание, и в самый разгар полевых работ стали все чаще и чаще появляться выговоры. В этом самодовольном и произвольном обмеривании, скрытых угрозах и подсматривании за нищими и беспомощными людьми было что-то глубоко омерзительное, но, несмотря на это,— редко кто, потеряв терпение, запротестует и громко выругается по адресу ненавистного счетовода!

В самую страдную пору мне утром объявили в конторе, что меня вызывают в НКВД. Одно название этого учреждения приводили в волнение и страх, не только нас, но и партийных. «Зачем я им нужна?» — беспокойно думала я.

С этими невеселыми мыслями я сажусь в телегу, уже ожидавшую меня. Мой возница всю дорогу пел унылую песню, сейчас замолк.

— Вы бывали в НКВД? — спрашиваю его.

— Нет, Бог миловал,— серьезно отвечает он.— Я ведь только летом к жене приезжаю, зимой на лесозаготовках работаю.

Помолчали.

— Ребятишек в детдом отдал, не хочу из них колхозников делать! Да вот мы и приехали.

Посмотрев мою повестку, милиционер впустил меня в небольшую приемную и вписал мою фамилию в книгу. Я ждала часа два, комната с утра уже наполнилась народом. Все ждали молча, напряженно поглядывая на дверь. Наконец выкрикнули и мою фамилию. Вхожу в небольшую, чистую комнату. Неприятное чувство беспомощности перед их произволом не покидало меня. Большой письменный стол с лампой и телефоном. За ним сидит спиной к окну совсем молодой, чисто выбритый и опрятно одетый офицер или чиновник с фуражкой на голове. Он мне молча указывает на стул против себя. Здороваться здесь, как видно, не полагается. Солнце светит мне прямо в глаза, сажусь и молча жду.

— Хотел я с вами познакомиться,— небрежно заговорил он, перебирая какие-то бумаги на столе.— Знаю, вы жена бывшего помещика, побывали и за границей, это мне интересно! Да, кстати, слышал я, что и вы, как поляки, по воскресеньям не работаете, почему? Да и вообще, какая же вы полька? По-русски говорите чисто, слышал я — и за переводчицу в колхозе работаете. Почему же вы, правда, по воскресеньям не работаете? В контору не приходите? Да вы ведь и не католичка, православная? В Бога веруете?!

Я все продолжаю молчать, жду, что будет дальше...

— Ну, я понимаю необразованных людей, им-то легко было заморочить голову, но вы, как будто, хорошо грамотны, человек с культурой, слышал даже, что статьями Ленина интересуетесь. Как это совместить и понять?

— Да тут и понимать нечего,— ответила я,— одни чувствуют Бога в своей совести или сердце, другие — нет, образование, по-моему, ни при чем.

— Ну, уж извините,— перебил меня мой собеседник, откинувшись на своем стуле.— Теперь явные разоблачения и научные доказательства есть. Выгодно было одурачивать народ разными бреднями и запугивать адом и будущими мучениями.

— Ну, знаете! — заметила я.— Запугивать людей и без религии не так уж трудно! — и остановилась, подумав, что сказала лишнее.

Он сдвинул брови и помолчал, потом вдруг взглянул на меня и улыбнулся.

— Так, вижу,— усмехнулся он,— вы за словом в карман не полезете! А знаете, мы вот таких, как вы, не боимся, вы вот говорите, что думаете, да мы иначе бы все равно вам не поверили бы. Мы таких не боимся,— повторил он,— опасаемся мы тех, которые перед нами молчат, а за глаза и за спиной работают и агитируют против нас, в подполье. А такие, как вы, нам не страшны.

Помолчали.

— А работать с нами не хотите? Это ведь, знаете, бывает очень полезно для обеих сторон! — и снова он совсем по-детски улыбнулся. Я молчу...— Знаю, что не хотите, а напрасно! Повторяю, бывает полезно для обеих сторон. А почему не хотите? Ведь это, знаете, все трусость с вашей стороны!

— Вот вы меня все расспрашиваете,— стараюсь я переменить разговор,— а могу ли я вас о чем-то спросить?

— А что именно? — насторожился энкаведист.

— Да вот, я понимаю, вы арестовали моего мужа, а меня вывезли, арестовали также фабрикантов, промышленников, из деревни кулаков, как вы их называете, вообще людей обеспеченных, но чем объяснить аресты и вывоз людей без положения, без имущества, каких-то мелких железнодорожников, чиновников, учителей, лесников? Казалось бы,— продолжала я, видя, что он молчит,— они-то не чуждый вам элемент, как вы их называете? Они ведь не социальные вам враги?

Все его скуластое лицо опять просияло улыбкой.

— Ну знаете, не ожидал я от вас такой наивности! Что мы, не понимаем, что из поляка никогда коммуниста не сделаешь, во всяком случае, в этом поколении. Они все нам враги, сколько бы их ни было!

— Что же, по-вашему, всех уничтожить?

— Нет, не всех, многих принудить и обезвредить можно, да и перевоспитать, особенно молодежь!

— Пропагандой? — спросила я.

— И пропагандой, и другими средствами,— закончил он, значительно посмотрев на меня.

— И издевательства тоже не допускаем,— строго посмотрел он на меня.
Он прошелся по комнате, затем снова сел.

— Так работать с нами не хотите?

— Не могу,— ответила я тихо, не глядя на него.

— Не можете? — усмехнулся он и встал.— Ну, этот вопрос мы еще с вами потом обсудим, верно, еще не раз встретимся.

Последние его слова прозвучали угрозой, я с облегчением вышла в приемную.

...Стояла невероятная жара, работать становилось все труднее и труднее, еле передвигая отяжелевшие ноги, мы таскали в ведрах к пустым амбарам глину и песок для ремонта. Иногда нас заставляли в ямах месить ногами глину, чтобы ею вымазывать полы.

К началу августа голод в колхозе стал чувствоваться очень сильно. Многие уже стали серьезно охотиться в полях на разжиревших сусликов, сдирали с них шкуру и тут же жарили на костре. Мясо их было отвратительно, я так и не смогла заставить себя их есть, даже самые истощенные голодом ели их с явным отвращением, так противен был их запах.

Рабочих на тока брали с большим разбором. Каждая припрятанная горсть зерна — тарелка сытной каши! Мы только издали следили за этой работой и с завистью представляли себе их сытный котел с пшеном. День и ночь сторожат зерно, ночуют тут же под скирдами свежей, остро пахнущей соломы. Тока обходят с винтовкой.

Через несколько дней и нам в колхозе стали выдавать по 300 грамм выпеченного хлеба на работающего, обещали потом выдавать по 500.

Работая с глиной и песком при амбарах, мы видели, как возили зерно, как ссыпали его в тщательно выметенные помещения, держали их ночью под замком. Вскоре приехала и приемная комиссия. Она долго совещалась с председателем и счетоводом, обходила амбары, побывала и на току. Стали то и дело подъезжать присланные из района грузовики, останавливались у амбаров, вывозили только что обмолоченное зерно... «Все это еще за старую недоимку» — тихо говорили нам колхозники. Они и мы с ужасом смотрели, как постепенно опустошались приготовленные для урожая помещения. Одна теперь наша надежда на огороды, да на трудодни!» — слышалось повсюду, но никто не знал, сколько придется на трудодень и какой нас ожидает расчет. Всем было страшно думать о предстоящей холодной зиме без хлеба и без вещей на обмен.

Наш председатель совершенно замотался. Черный от пыли, с воспаленными, ввалившимися от бессонницы глазами, он имел вид загнанного зверя. Враги со всех сторон — здесь комиссары увозят зерно, тут же свои колхозники, молча, с бессильной злобой, провожают каждый взваленный на грузовик мешок. Выжидающе, молча следят они за отъезжающим грузовиком, волком смотрят на стоящего тут же председателя, а он, оглядываясь, боится их не меньше, чем комиссаров и энкаведистов...

———

Примечания:

¹ «Туркестанские Епархиальные Ведомости», 1908, №№ 15, 16, 18, 23, 24. 

² Газета «Заря свободы», 9.5.1918. 

³ «Церковные Ведомости», 1911, №№ 19, 20. 

⁴ «Туркестанские Епархиальные Ведомости», 1907, № 3, 1908, № 22, 1909, № 4. 

⁵ Газета «Джетысуйская искра», 1923, № 56. 

⁶ Журнал «Церковное обновление», 1924, № 2. 

⁷ Обновленческий епископ Константин Крошевич служил в Алма-Ате в 1926 г. 

⁸ Архив КНБ Республики Казахстан, дело 02. 

⁹ Архив КНБ РК, дело 022. 

¹⁰ ЦГА Казахстана, ф. 789, оп. 1, д. 36. 

¹¹ «Омские Епархиальные Ведомости», 1906, № 6-7; 1911, № 11; 1913, № 16; 1915, № 3; 1916, № 28; 1917, № 16. 

¹² Дело № 235771, т. 2. 

¹³ По воспоминаниям А. Нагибиной протодиакон Туриков не служил, а пел в хоре. 

¹⁴ Архив КНБ РК, дело № 235771. 

¹⁵ Там же. 

¹⁶ Архив КНБ Карагандинской обл. Дело № 53942. 

¹⁷ Отделение, находящееся на расстоянии от лагеря. 

¹⁸ Прозектор — медик, производящий вскрытие. 

¹⁹ Городской архив г. Алма-Аты, ф. 174, оп. 10, д. 67. 

²⁰ Архив КНБ Республики Казахстан. 

²¹ Архив КНБ Республики Казахстан, дело № 09955. 

²² Перечень рукописей еп. Александра (Толстопятова), изъятых при обыске в 1936 году в Алма-Ате:
1. «История раскола в Русской Церкви»,
2. «История Церкви»,
3. «Научное обоснование библейского сказания о сотворении мира»,
4. «Иисус Христос как историческая личность»,
5. «Беспричинная тоска»,
6. «Творение мира»,
7. «Пояснительная записка к схеме истории Вселенских соборов»,
8. «Православное богослужение»,
9. «Путь ко спасению». 

²³ Издательство «Сатис», С.-Петербург, 1994. 

²⁴ Протопресвитер М. Польский. «Новые Мученики Российские», т. 1, стр. 180. 

---

По книге Крест на красном обрыве, издательство имени святителя Игнатия Ставропольского, Москва, 1996 г. Фотоматериалы - С. Денисов